то, как она себя чувствовала в своей компании: «Там было даже не равноправие, а равно… ну, равенство. То есть именно патриархата не было, но и матриархата не было. Даже если это были пары, то все равно отношения были дружеские, все были равны. Плечом к плечу»[1153]. Мужчины тоже в один голос заявляли, что считали девушек абсолютно равными себе. Это так отличалось от культуры стиляг, где женщинам практически не было места и где открыто декларированная мизогиния в определенной степени была частью их самоидентификации[1154]. С самого рождения советского хипповского движения женщины в нем были очень заметны и занимали видное место. Конечно, некоторые мужчины считали их только «украшением» и/или не помнили ни имен, ни лиц своих подруг, но у женщин было совсем иное представление о себе. Они приходили в движение по той же причине, что и молодые люди: им хотелось реализовать свое внутреннее стремление к свободе и право быть другой. Культура хиппи сформировалась благодаря им в той же степени, в какой и благодаря их приятелям-сверстникам[1155].

Однако и мужчины и женщины понимали и признавали, что в обычной хипповской жизни были проявления неравенства. Иногда молодые люди вели себя так, будто не считали девушек ровней. Дан Каменский выразил это следующим образом: «Отношения [в среде хиппи] опять же как в любом обществе: есть мужики, которые к женщинам относятся как к людям, а есть такие, которые относятся к ним как к женщинам»[1156]. Что могло означать это «относиться как к женщинам», выясняется из рассказов других. Женщина, ставшая известной хиппи в 1980‐х, вспоминает: «В хипповой среде мужской шовинизм вообще был сильно развит, девочки часто были „на затычку“, распространенная картина — красивый хиппарь снимает грязнющие джинсы и, не глядя, кидает затюканной жене: „Заштопай и постирай!“» Но никакого осуждения подобного мужского поведения от рассказчицы не последовало: для нее самой решение проблемы заключалось в создании такой идентичности, которая была неприкасаема или даже выше этой картинки: «Со мной так никто, конечно, не обращался, я была умная, красивая и самостоятельная, — тем забавнее мне было этот „мужской шовинизм“ тешить и поддерживать»[1157]. Таким образом, она одновременно принимала и ниспровергала власть мужчин, позволяя им верить в собственное преимущество и «всячески стараясь не показывать, что я сильнее»[1158]. По ее словам, так же чувствовали и вели себя ее хипповые подруги: «Они настолько сильнее своих мужиков, что им просто в падлу предаваться феминизму»[1159].

Это распространенный взгляд среди российских и постсоветских женщин: феминизм — удел слабых. У сильных российских женщин есть другие способы достижения своих целей. Западные женщины обычно резко реагируют на подобное понимание женской силы, особенно когда оно идет рука об руку со стратегическим использованием женских чар. Меня как западную женщину учили, что полагаться на свою феминность унизительно. Но российские женщины в большинстве своем считают, что именно в этом кроется их сила и что преуменьшать феминность — значит предавать женский пол. С этим иногда не поспоришь. Когда я брала интервью у Стаса Намина, сначала он разозлился, потому что ему не понравились мои вопросы, а потом вдруг заявил, что я выгляжу как хипповая девушка, неожиданно подскочил ко мне, поцеловал в щеку, а затем сыграл на ситаре. Я прекрасно понимала, что, если бы я была мужчиной, меня в его офисе давно бы уже не было. Будучи женщиной, я, сама того не желая, получила интересное представление о характере Намина — пусть лучше так, чем вообще никакого интервью. Но это было также довольно унизительно. Этот эпизод напомнил мне о том, что человек приспосабливается к условиям, в которых ему приходится действовать. Если бы это случилось где-нибудь на Западе, я была бы в ярости. А в Москве я просто ушла, сокрушенно качая головой, а вечером отправилась на ужин к российским друзьям и коллегам, где и рассказала о своей встрече с демонстрацией мужского превосходства, умноженного на «звездную болезнь».

Хиппи 1970‐х в большинстве своем утверждали, что в их среде феминизм «как проблема не стоял и не обсуждался»[1160]. В представлении этого хипповского поколения женщины-хиппи могли делать все что хотели — даже, как заметил Каменский, «если ей не хочется вести себя как женщине…»[1161] Некоторые женщины-хиппи верили, что хипповство в конце концов решит проблемы эмансипации, как ранее революционеры верили, что социализм разрешит женский вопрос. Рита Дьякова вспоминала, что феминизм существовал скорее на таком уровне: «Нам не нравилось, как живут наши родители. Я не хотела жить как они»[1162]. Надя Казанцева выразилась немного иначе, но по сути сказала то же самое: «[В Советском Союзе] мало было уважения к женщине, у нас точно было мало уважения: „Женщина — молчи!“ Только среди хиппи такого не было, там все были равны. Совершенно точно»[1163]. Эта уверенность в том, что хиппи смогли создать сообщество, в котором к женщинам относились иначе, чем в советском обществе в целом, составляла важную часть самоидентификации девушек-хиппи. Они считали, что благодаря своему хипповству не просто отличаются от других женщин — они лучше них. И именно это убеждение позволило женщинам продолжать считать себя хиппи еще долго после того, как они перестали быть «активными». Женщины-хиппи подчеркивали, что главное — это то, как они сами себя чувствовали. Латышка Ева Брашмане утверждала: «По-моему, я так и не перестала быть хиппи. Я всякое разное делала, и ходила на работу со стольких до стольких, и дети шли в школу, и я старалась быть порядочной. Я думаю, что такой образ мышления остается. Это образ мышления»[1164].

Однако мужчины часто смотрели на вещи иначе. Они скорее придавали больше значения хипповским внешним атрибутам и практикам. Для них женщины переставали быть хиппи, когда переставали быть заметными. Мужчины (как и сами женщины) расценивали их уход в семейную жизнь как возвращение в советское общество. Но в отличие от женщин, которые оказывались в этой ситуации, они не тратили много времени на обдумывание этой проблемы. Поэтому полезно будет внимательнее присмотреться к тому, как один хиппи объясняет, почему женщины уходили из движения. Он во многих отношениях повторяет женский нарратив, но в отличие от него уделяет внимание практикам, а не смыслам, одновременно демонстрируя глубоко укоренившееся в советском обществе представление о родах и воспитании детей: «Просто женщине трудно уйти от социума окончательно. Она родила ребенка — это же больница, правильно? Пока беременность — она ходит к врачу. Она же не отрывается