Все согласились со мной, ведь, по совести говоря, мы именно за этим сюда и пришли. Помолившись, мы уложили наше имущество и недолго думая сплотились в кристалл, сразу же ощутив в точности все то, что дала нам почувствовать лампа в ночном видении. Ловя необходимые силы и направляя их в нужные русла, мы вскоре, несомненно, почувствовали себя тем самым червем и неспешно, хотя и достаточно быстро, стали спускаться по стене в ущелье, не испытывая никакого страха сорваться, будто это ползанье по отвесным скалам было для нас самым привычным и естественным. Спустившись на дно, мы стали двигаться по нему, стараясь ощутить тот поток сил, который мы почувствовали в видении и который должен был увлечь нас сквозь это твердое ничто, открыв нам путь в его глубины. Однако все оказалось гораздо проще. Ощутив эти струящиеся от поверхности и переплетающиеся с нашими силы, мы вдруг обнаружили, что можем сами собрать их в тот самый поток и, соединившись и смешавшись с ними, впитаться в эту твердь, ставшую вдруг проницаемой для бесплотного дыма первородных частиц, в который превратилась вся эта смесь. Но мы не спешили углубляться в это сверхплотное ничто, которое по ту сторону оказалось, к нашему удивлению, совершенно бесплотным, так как, вспоминая мертвые корабли на поверхности, боялись, как бы оно не захватило нас навечно. Едва преодолев грань, мы старались определить путь возвращения обратно, что нетрудно было сделать, хорошо запомнив и четко поддерживая соотношение сил, текущих наружу и внутрь. Наружу стремились силы тверди, а внутрь – наши внутренние силы. Таким образом, стоило нам напрячь свои силы, мы погружались вглубь, а стоило ослабить – встречные силы выталкивали нас обратно, что очень походило на погружение в воду, с той разницей, что здесь мы сразу оказывались на поверхности независимо от глубины, на которую погрузились. Повторив эти необычные ныряния несколько раз и поняв, что можем не опасаться за возвращение, мы наконец углубились в это потустороннее «море». Интересно было заметить, что проникновение за эту грань резко отличалось от преодоления грани Лабиринта. Там это преодоление ощущалось совершенно отчетливо, словно ныряние в настоящую воду, хотя и длилось лишь мгновение. Здесь же прохождение грани не ощущалось вообще никак, будто мы проходили мимо нее. Менялась лишь освещенность: из солнечного дня мы попадали в ночной мрак, и то только потому, что сейчас действительно был день. Случись все это ночью – думаю, мы вообще не смогли бы уловить момента перехода.

Пройдя грань, мы провалились в пустоту, и это живо напомнило мне провал в звездную бездну в моем первом видении. Сходство ощущений было во всем: полная легкость, отсутствие всякой опоры и медленное движение вперед. Напряжения не было никакого, нужно было лишь совсем немного направлять поток внутренних сил, чтобы не быть вытолкнутыми в родное безбрежье. В том видении я находился внутри оболочки, хотя и не видел ее, здесь же я был частью того странного, но уже такого родного существа, состоящего из чудесным образом перемешанных нас, которое, вырастив по бокам огромные крылья, парило на них в этих непроглядных просторах. Однако непроглядными и пустыми эти просторы выглядели лишь в первые мгновения. Едва мы успели оглядеться, в нас стали просыпаться какие-то новые ощущения, совершенно неописуемые, но позволяющие нам все больше и больше определять окружающее пространство. Это пространство, по мере пробуждения новых ощущений, становилось все более неоднородным, в нем стали угадываться какие-то нагромождения и сооружения, которые, множась, постепенно заполняли его целиком. Однако эти нагромождения и сооружения также были бесплотными и свободно пропускали нас сквозь себя. Проплывая сквозь них, мы не чувствовали никакого прикосновения и тем более сопротивления, но мы чувствовали нечто другое. Все эти нагромождения и сооружения все же не были иллюзиями или бесформенным дымом, они представляли собой построения! Они не были ни предметами, ни материалами, в них не было ни частиц, ни уз, это были построения непонятно чего, того, с чем мы еще не встречались, и для нас оно было просто ничем. Однако мы явственно чувствовали эти построения, и они были не менее безупречными, логичными и многообразными, чем все построения частиц, материалов и предметов в нашем мире… Тут я вновь, как и в случае со словом «восток», поймал себя на том, что привычные слова «наш мир» прозвучали совсем в другом, гораздо более высоком смысле, обозначая уже все наше бытие, то есть нечто несравнимо большее.

Тем временем к нашим ощущениям добавлялись все новые и новые. Теперь мы не просто проходили сквозь эти удивительные построения, которые уже заполнили все вокруг, совсем не оставив пустого места. Они, выстраиваясь в строчки, словно бы входили в нас и проникали сквозь нас, но не просто проникали, а, и это мы чувствовали все отчетливее, отпечатывались в нас где-то в самых глубинах. Эти ощущения очень походили на то, что мы испытывали, когда перед нами проплывали картины мироздания в скрытом городе или, еще больше, когда мы пропускали через себя сущность оживших. Только сейчас эти ощущения были гораздо ярче и внятнее. И еще я вспомнил, что нечто похожее я, правда, очень слабо и невнятно, почувствовал в подземелье, когда в меня хлынул поток сущности поверженного темного воинства. И тут я вдруг понял, что это были за построения, и начал догадываться о том, куда мы вообще попали. Эти догадки вытекали из схожести ощущений и последнего видения лампы. Эти построения непонятно чего и из чего были не чем иным, как мудростью зазеркалья, записанной его многоликим Мраком, так же как мудрость нашего безбрежья была записана многоликим Светом. Это именно она выплеснулась тогда в наше новорожденное зазеркалье вместе с искрой зарождения и потекла по нему тем самым неописуемым флюидом, который, воссоединяясь со светом и пылью, отдавал им мудрость, прошедшую уже, должно быть, не одну тысячу зазеркалий и приумноженную каждым из них. Эта мудрость, хотя и была зазеркальной и записанной Мраком, имела то же свойство, что и наша, – стремление воссоединиться с материалом, дабы подвигнуть его восхождение к вершинам совершенства. Та же мудрость, которой в нашем молодом безбрежье не хватило материалов, стала, как и было в ней записано, собираться в сгустки и уплотняться до отпущенного ей предела, образуя те самые «предметы» особой формы, на поверхности одного из которых образовался наш новый мирок. Но даже обросши коркой бесполезной для нее кристаллической породы, она продолжала взывать к воссоединению, посылая свои призывы через звездные дали. И похоже, что один из таких призывов и был услышан нами, иначе как объяснить то, что мы сразу остановили свой выбор именно на нем среди бесчисленного множества других. Возможно, свою роль здесь сыграло наличие трещины в коре, обнажившей поверхность этого невероятного образования, для которого я даже не смог подобрать подходящего названия, из-за чего его призыв стал гораздо лучше слышен. И теперь эта мудрость, обрадовавшись давно желанным гостям, хлынула в нас, заполняя пустые страницы в библиотеках нашей памяти. Было непонятно, как происходит запись этих зазеркальных иероглифов в нашу память, было непонятно, как это вообще возможно, но в наших головах – я чувствовал это через общую плоть – явно что-то происходило. Там, подобно череде картин истории мироздания, только головокружительно быстро, текла череда непонятных символов, периодически озаряясь яркими вспышками и перемежаясь провалами пустоты. В конце концов становилось понятно, что эти символы, вспыхивающие светом и мраком, и заключают в себе мудрость, подобно рождающим образы письменам в вавилонском храме или письменности чужаков. Построения мудрости громоздились и громоздились перед нами, словно торопясь отдать нам то, что уже сильно залежалось в их недрах, и казалось, что им не будет конца. Однако чувствовалось, что они отдают нам далеко не все, а лишь выборочно. Эта их манера очень напоминала манеру рыночных торговцев, способных безошибочно угадать, кому из покупателей что нужно и кому что по карману. Мы же вполне довольствовались предложенным и брали, что дают, все равно ничего не понимая. Наш червь на своих необъятных крыльях неспешно плыл по просторам безбрежья мудрости, деловито подбирая щедро рассыпанные ею зерна. Я же все старался и никак не мог понять или хотя бы догадаться, что же на самом деле представляет собой бездна, в которой мы сейчас находились, как мы смогли сюда проникнуть и вообще в каком мы сейчас виде и на что похожи. У меня создавалось впечатление, что мы, вступив в соприкосновение со встречными силами, превратились, разумеется, не без помощи панциря, во что-то совсем иное, что не поддается описанию всеми нашими чувствами, даже вновь приобретенными и улучшенными мудростью. И это было вполне логично, ибо эта бездна сама была Иным даже по отношению к своему зазеркалью. Эта бездна была какой-то внутренней, изнаночной, совсем маленькой снаружи и необъятной внутри. Ее существование было выше моего понимания, и я в конце концов решил больше об этом не думать.