утер рукавом пот со лба и лишь тогда заметил рядом Иона Кожокару, гайдука. Ион был без сабли, которую потерял в пылу боя, как и плотный турок, с которым он схватился; теперь, пригнувшись, сжимая в руках кинжалы, они топтались друг против друга, меряя каждый противника яростными взорами. Кожушок Шона был весь в крови, он не обращал на это внимания: перед ним в образе ярого османа стояла сама смерть.

Пожилой янычар с широким лбом и черными злыми глазами встопорщил усы и ощерился мерзкой улыбкой. Может, было на свете и что-либо иное. Небо, Солнце. Земля. Зеленые кодры. Соловьиные трели. Детский смех. Журчанье источника. Девичья песня. Цветок, почка, весна, лето, осень, зима. Для них двоих от всей вселенной требовалось одно: мгновение. Удачный удар, выпад. Они бросились друг на друга, схватились. Выронили и кинжалы. Тогда схватились руками, обняв друг друга, стараясь повалить, кряхтя от натуги. Воины двух армий оставили их бороться вволю, словно двух парней, меряющихся в шутку силами на деревенском майдане. Наконец оба покатились, сжимая друг друга, по траве. И Маня, не выдержав, ударил противника затылком о чью-то саблю, валявшуюся в пыли.

Из рядов осман, еще не ввязывавшихся в сражение, выехали два воза, груженных сеном. Каждый тащила четверка коней. Никто за ними не прятался: поэтому новая затея турок казалась особенно странной. Перед самыми частоколами русского стана сено зажгли. Пламя охватило и упряжки. Кони заржали, встали на дыбы и бросились в безумный карьер через лагерь. Глаза их были завязаны, к хвостам прикреплены пучки соломы и пропитанной дегтем пакли. Сено, тоже смешанное с дегтем, сеяло вокруг пламя, а обезумевшие лошади опрокидывали людей, коней, обозные фуры и все, что встречалось на пути. Наконец удалось их пристрелить, и только одна, оборвав постромки, продолжала слепой галоп, пока не свалилась в Прут. Суматоха и смятение охватили немалую часть лагеря; в то же время янычары атаковали русский стан еще с двух сторон, а справа, у болот, начали наступать спахии.

Петр вынул из-за пояса трубу. Зажав в зубах мундштук, он обводил окрестность круглым глазом подзорной трубы. «Не так уж глуп он, сей Мехмед-паша, если измышляет такие каверзы», — думал царь. Он побледнел, глаза его сверкнули яростью. Огонь битвы охватил всю линию обороны русского войска. В нескольких местах турки врезались клиньями в ряды защитников петровского стана и продолжали пробиваться вперед. Кавалерия осман потоптала первые ряды русских воинов и старалась опрокинуть остальных. Чего-чего, а такого царь не ожидал. Если у визиря достанет ума бросить в бой полки янычар, стоявших неподалеку, да еще две-три тысячи спахиев, да введет еще сотню пушек, — дело может обернуться плохо.

Царь не напрасно грыз мундштук.

— Спокойно, господа генералы, спокойно, — бормотал он. — Это еще надо обмозговать...

И хотя времени на раздумье уже не было, Петр долго глядел куда-то к подножию холмов, словно хотел прочитать там тайные мысли визиря. Затем приказал:

— Медгорский! Веди пластунов!

Полковник Медгорский повел своих казаков на помошь Михаилу Голицыну. Туда же поспешил полк драгун. Ударили все пятьдесят две русские пушки. Голицын и Медгорский искрошили вторгшихся в лагерь врагов и продвинулись за пределы стана, вызвав замешательство на позициях противника. Тогда на флангах янычары и спахии тоже начали отступать.

Но вокруг засек в долине бой кипел по-прежнему. Сверкающий шлем Репнина появлялся то тут, то там, и солдаты следовали за ним с беспредельной храбростью. С места, где стоял Петр, были хорошо видны полчища янычар, напиравших в том месте с двух сторон. Взятые неожиданно в клещи, воины Репнина валились десятками и сотнями. Сам Никита Иванович попал в середину зловещего круга, который сужался с каждым мгновением.

Петр издал вздох, подобный стону. Скрипнув зубами, поглядел на Шереметева. Если не выручит этот, армия потеряет одного из самых искусных полководцев. Но отдать приказ не успел. В бок наседавшим туркам вдруг ударила такая большая и напористая чета, что янычары попятились. По кушмам и платью можно было узнать молдаван, но трудно было понять, как они туда попали, не получив повеления ни от гетмана, ни от князя.

— Кто они? — спросил Петр, следя за новыми участниками боя.

Шереметев пояснил:

— Это те храбрецы, которые встретили нас на Днестре и просились в войско... Которые так громко кричали, что доберутся и до своего господаря, если тот встанет на сторону поганых...

Схватка продолжалась с еще большим ожесточением. Молдаване оттеснили к Пруту стаи разъяренных янычар и рубили их с остервенением. Ряды турок начали редеть. Оставшиеся отступали.

Рядом с Репниным теперь бился молдаванин в высокой кушме, в кожушке без рукавов. Казалось, что он стремится стереть самые следы врагов, так яростно взвивалась и опускалась вниз его сабля. По всей видимости, то был главный в отряде; если другие что-нибудь кричали ему, он отвечал громовым голосом, подбадривая их.

Возгласы «Ура!» дали всем знать об окончании сражения. Последние из возвратившихся в лагерь ставили на место рогатки. Вступив в пределы стана, вожак отличившегося молдавского отряда повалился вдруг на землю. Никита Репнин самолично бросился его поднимать, но тот уже испустил дух.

Молдаване подняли на руки тело боевого товарища, понесли. Петр знаком велел им приблизиться. Наклонился над павшим, словно хотел заглянуть ему в глаза.

— Это Константин Лупашку, воровской атаман, — негромко сказал капитан Георгицэ.

— Это герой, — молвил Петр.

— Истинный герой, — шепнул Дмитрий Кантемир.

Обе армии были обессилены усталостью. Стояли друг против друга под Станилештами, набычившись, словно два выдохшихся в драке зубра. Лишь изредка отряд янычар дерзал устремиться на укрепления. Отброшенные назад, турки залегали за кустарниками и бурьянами, перебраниваясь на своем языке. Иные, с похвальбой выпячивая грудь, выходили опять вперед и орали:

— Гяур коркан! Гяуры — трусы!

Русские и молдаване молча показывали им кулаки.

Пойма реки была покрыта трупами людей и коней. Жаркое июльское солнце, словно осердившись, безжалостно жгло. Разморенные жарой люди дышали с трудом, непрестанно утирали пот, понапрасну искали хоть клочок тени. Особенно донимала жажда. Царь приказал носить воду из Прута ушатами, бочонками, бурдюками и флягами. Работа была опасная — на другом берегу стояли татары. Одурманенные жарой кони опустили головы до земли, не обмахивались более ни от мух, ни от оводов, ни от комаров с саженными жалами.

На шестой день осады русского