о страданиях и бедах. Горевать и плакать мужчине не к лицу. Отойдем-ка в сторонку, где нам не будут мешать...

Друзья примостились в низинке, за кустарником близ частокола. Иван Пшеничников извлек из кармана вместительную флягу горелки. Стали передавать ее друг другу, подкрепляя силы. На сердце стало веселее. Проснулся также аппетит, и ломоть соленого окорока и краюха хлеба, появившиеся на свет из карманов запасливого воина, мгновенно исчезли, будто не показывались вовсе.

— Такова солдатская жизнь, — молвил Пшеничников, подкручивая ус. — Сегодня ты жив, а завтра — бог весть.

Они повернулись к речным бродам под холмом. Там устроились турки. День уступал место ночи, и войско великого визиря занималось будничными делами, не стесняя себя ни в чем.

— Тебе не кажется, что в тех вон бурьянах кто-то есть? — Пшеничников напрягся, указывая на зеленовато-черный пригорок.

Георгицэ усмехнулся:

— Что не почудится человеку после горелки!

— А что мне водка! — воскликнул Пшеничников. — Я и ведро выпью, а зрение от того не ослабеет. Вглядись-ка получше!

И вправду, между гривкой полыни и крапивой на небольшой возвышенности, казалось, кто-то затаился. Нацепил, видимо, на себя клочья травы и ветки и наблюдал за русским табором. Внимательный взгляд мог различить шевеление листвы, использованной лазутчиком для того, чтобы слиться с местностью.

— Для царя-государя, нашего первого бомбардира, этот хитрец будет желанным подарком, — шепнул Пшеничников. — Помоги бог взять!

Приятели проползли между кольями заграждения, обдирая кожу и набираясь заноз, работая локтями, пока не пробрались к наблюдателю в тыл. Турок до половины высовывался из ямы, в которой сидел. Место было выбрано им удобное, лагерь раскинулся перед ним как на ладони. Иван Пшеничников приготовил рваный плащ, подобранный им по дороге, и знаком велел Георгицэ следовать за ним, держа наготове кинжал. Внезапно набросившись на лазутчика, накрыл ему голову плащом. Георгицэ ловко связал пленника по рукам и ногам.

Добыча была так умело переправлена по ту сторону частокола, что турки ничего не заметили почти до конца. Приятели добрались уже до своих, когда на стороне осман поднялся шум. Засвистели стрелы, грохнули янычарские мушкеты. Но было поздно.

Петр и Кантемир сидели в царском шатре. Горели свечи, на столе были разложены карты. Царица Екатерина с фрейлинами ушли в соседнюю палатку, чтобы не мешать мужчинам в их воинских раздумьях. Когда возвестили о взятии «языка», Петр повелел немедленно его привести. Добытчики сняли рваное сукно, плотно закрывавшее голову басурмана, разрезали на нем веревки и втолкнули в шатер. У него отобрали еще при пленении кинжал и нож, под тяжестью кулака Пшеничникова турок упал на колени. Чалму он потерял, его бритая голова блестела от пота. Рваные кожаные опорки едва держались на пятках.

Царь Петр пододвинул ближе свой табурет. Усевшись с удобством, долго рассматривал пленника, набивая трубку табаком и раскуривая ее.

— Кто ты и каково твое имя? — спросил он.

Турок скрестил руки на груди и устремил перед собой остановившийся взгляд. Широкие усы обвисли, как после дождя.

Кантемир повторил вопрос по-турецки. Осман шевельнул языком и ответил с упорством:

— Я недостойный и жалкий червь, хранящий верность пророку, пресветлому владыке моему султану и сиятельному господину нашему великому визирю.

Петр довольно засмеялся.

— Это мы видим и сами. Но вера твоя и верность не греют нас ни с какой стороны. Имя! — повелительно нагнулся он над турком.

— Разве мое имя сможет вас согреть? — ответил дерзко осман.

— Экий ты бесстыдник! — изумился Петр. — Ты не посол, дабы заметать перед нами следы дипломатическими хитростями. Твоя жизнь и срок на земле — в наших руках.

— Жизнь моя и срок — в руках всемогущего и единого аллаха, — выпрямился турок. Концы его усов приподнялись, и в уголках глаз мелькнули хитрые искорки. — А вас не страшусь: в одном полете стрелы от этого места стоит наш сиятельный визирь с непобедимым войском, которое испепелит вас вскорости и истолчет в пыль. Но где ваш царь?

Петр фыркнул, забавляясь. Еще до того он снял от жары кафтан и парик. Сейчас на нем была только коричневая сорочка с расстегнутым воротом, с засученными выше локтя рукавами. В воображении простодушного османа могущественный монарх не мог являться взорам простых смертных иначе, как в драгоценном платье и венце, монарху также полагалось иметь соответствующее сану объемистое чрево. Человек же, допрашивавший его с такой строгостью, был тонок станом: такие сильные и волосатые грудь и руки могли быть у любого солдата.

— Наш царь находится там, где ему полагается быть, — лукаво сказал Петр Алексеевич.

На лице турка промелькнула тень усмешки.

— А, может, ваш царь испугался и удрал?

Петр вскочил с табурета. Он мгновенно обнажил саблю, лежавшую на столе, и потряс ею под носом пленника, устрашающе выкатил глаза.

— Слушай, ты, червь аллаха, — сказал он — Не крути нитку вокруг пальца, напрасно стараешься. Кто кого испепелит и истолчет это еще будет видно. Но ты, коли станешь упрямиться и дерзить, того не увидишь. Видишь вот эту забавницу?

Сабля сверкнула перед глазами османа обеими сторонами, острие обдало вдруг холодом его висок. Пленник содрогнулся и воззвал к небесам:

— О аллах!

— В этот час аллах для тебя — я, — круто продолжал Петр. — Отвечай быстрее, иначе тебе конец!

Турок теперь по-настоящему задрожал. Он едва сумел выговорить:

— Мое имя Юсуф-ага...

— Кто послал тебя за нами следить?

— Сиятельный Балтаджи Мехмед-паша.

— Ты из его гвардии?

— Истинно так, господин.

— Тогда скажи, сколько у него войска?

Юсуф-ага провел языком по пересохшим губам, горестно морщась. Петр сильнее нажал острием сабли на висок.

— Говори! Любите все вы аллаха, да в лоно его попасть не торопитесь! Говори!

— Не ведаю, господин, — пробормотал пленник, с немалой стойкостью выдерживая боль.

— Ведаешь, поганый! Сколько янычар?

— Сто двадцать тысяч.

— Кавалерии?

— Двести пятьдесят тысяч...

— Сколько пушек?

— Четыре сотни...

— Татар, шведов и прочей нечисти?

— И тех великое множество, — сказал Юсуф-ага. — Но числа их не ведаю, хоть режьте меня на месте.

— Гут!