По свидетельствам очевидцев, взрыв был так силен, что гренадеры едва усидели в седлах, но в консульской карете ни Наполеон, ни его спутники не получили ни царапины. Зато и повозка с бочонком, и бедная Пансоль с лошадью были разорваны на куски, а вместе с ними, по разным данным, погибли больше 20 прохожих, и до 60 были ранены, причем 40 домов разрушены или повреждены[1589]. В. Кронин отмечал такой факт: «Женщине, которая встала в дверном проеме своей лавки, чтобы приветствовать Наполеона, оторвало груди, другая женщина ослепла»[1590].

Карета Жозефины оказалась на месте покушения через несколько секунд после взрыва. Стекла кареты были выбиты взрывной волной и поранили плечи Гортензии. Жозефина ненадолго потеряла сознание, а Каролина, которая была на девятом месяце беременности, пережила столь ужасный стресс, что, по версии В. Кронина, «ребенок ее впоследствии станет эпилептиком»[1591]. Если бы кучер Наполеона не погнал лошадей, а Жозефина не задержалась бы с выбором шали и не отстала от мужа, обе кареты были бы взорваны. Наполеон проехал раньше взрыва, Жозефина - позже на считаные секунды.

В театре первый консул проявил, по словам Л. А. Бурьенна, «наивеличайшее спокойствие», хотя «взрыв адской машины был услышан целым Парижем»[1592]. Войдя в ложу, он будто бы сказал приближенным: «Эти ребята хотели меня взорвать. Дайте-ка мне либретто»[1593]. Театральная публика, узнав об очередном покушении, устроила Наполеону овацию. Он отвечал на это сдержанным поклоном из своей ложи. До конца спектакля он оставался в театре с присущим ему самообладанием, всецело, казалось, погруженный в мир музыки (сидевшая рядом с ним Жозефина была близка к истерике, вся в слезах).

Но как только Наполеон из театра вернулся в Тюильри, он вызвал к себе Фуше и устроил ему головомойку за недосмотр. Уверенный, что и на этот раз пытались его убить якобинцы, первый консул потребовал, чтобы Фуше составил проскрипционный список известных или только предполагаемых якобинцев. Он даже открыто, на заседании Государственного совета 25 декабря, высказал подозрение против самого Фуше: «Не был ли он вождем заговорщиков?» «Фуше все считали человеком конченным, - пишет об этом А. 3. Манфред, - но почему-то Бонапарт не спешил с его увольнением»[1594]. Не спешил, конечно же, потому, что знал: Фуше разыщет и выдаст заговорщиков любой ценой, даже если он с ними заодно (в этом случае гений сыска мог выдать свою причастность к заговору за сыскную акцию).

Фуше не верил в якобинский след взрыва на Сен-Никез и, хотя он составил затребованный у него проскрипционный список из 130 левых имен, докопался и до правых, роялистских корней заговора с «адской машиной». Через три недели после взрыва были схвачены Карбон и Сен-Режан, причем первый из них выдал все, что знал, а знал он почти все. Таким образом Фуше смог доказать Наполеону, что взрыв «адской машины» - дело рук именно роялистов.

Карбон и Сен-Режан были казнены публично, на глазах у многолюдной толпы парижан 30 апреля 1801 г. Уже с эшафота Сен-Режан прокричал: «Люди добрые, мы умираем за короля!» (слышал бы его Людовик XVIII, а не эта толпа!). А вот Лимоэлан бежал под именем своего дяди де Кларилвера в США. Там он принял сан священника и долго служил простым кюре в Чарльстоуне, по-видимому, замаливая свой грех перед Богом[1595].

Итак, первая облава на «гражданина Бонапарта», устроенная террористами и слева, и справа, не удалась (вторую роялисты предпримут одни и лишь три года спустя). Зато она подтолкнула первого консула к тому, что он скорее всего сделал бы и при других обстоятельствах, но не столь явно и круто, а именно к перестройке управления страной в авторитарном духе. Только после этой облавы Наполеон устанавливает во Франции режим своей личной, фактически неограниченной, диктаторской власти.

Тому были две причины. Во-первых, покушения озлобили первого консула - и против левых, и против правых экстремистов. «Что я, собака, что ли, которую всякий прохожий на улице может убить?! - возмущался он после взрыва на Сен-Никез[1596]. В то же время он понимал, что предотвратить подобные заговоры и покушения способна только всесильная и безупречно отлаженная система власти с опорой на поддержку абсолютного большинства нации. В роли национального лидера, который мог бы создать такую систему и стать в глазах соотечественников ее олицетворением, Наполеон видел только себя. Так началось его восхождение с позиции первого консула через пожизненное консульство к императорской короне.

Поклонники Наполеона из его современников, а к ним относилось подавляющее большинство французского народа, восхищались и военными, и мирными достижениями первого консула, проникаясь все большим доверием к его личности и к тому режиму, который он собой олицетворял. За первые три года консульства, особенно за время от Маренго до Амьена, национальное самосознание французов преодолело трагические последствия революционного хаоса, оптимистически возвысилось и окрепло. По выражению одного «знатока наполеоновской эпохи», «в период консульства все французы словно стали молодыми»[1597]. Авторитетный современник, дипломат, герцог А.-Л. де Брольи уже много лет спустя утверждал: «...четыре года консульства, подобно десяти годам правления Генриха IV, являют собой лучшую, самую благородную фазу истории Франции»[1598].