Альфред Нобель поднял глаза от тарелки и оглядел 19-летнего Фредрика с головы до ног. «Какой у господина инженера симпатичный костюм! Где можно заказать такой?» Фредрик расслабился. «Этими словами и любезной понимающей улыбкой он навсегда завоевал мое сердце».

Встреча стала началом многообещающего сотрудничества. Братья Юнгстрём поймали новую волну увлечения велосипедами и среди прочего сконструировали трехколесный велосипед с пассажирским сиденьем или местом для багажа спереди, они назвали его Svea-velocipeden. Альфред Нобель выслушал их с большим интересом и пообещал свою поддержку. Хотя сам он ездить на велосипеде так и не научился31.

Согласие и взаимопонимание, подобные тем, что возникли между Альфредом и братьями Юнгстрём, до сих пор не наладились между ним и Рагнаром Сульманом. Часто Альфред старался дать понять молодому помощнику, как высоко его ценит. Когда в начале сентября 1894 года Рагнар женился на своей Рагнхильде, Альфред послал поздравительную телеграмму со словами «коллеге и другу» и в качестве подарка новобрачным удвоил жалованье Рагнара. «Надеюсь, что в будущем вы всегда найдете меня готовым признать заслуги других», – писал он в сопроводительном письме. В другой раз Альфред сказал: «…если человек такого душевного здоровья, как господин Сульман, пожелает удостоить меня своей дружбы, я с радостью приму этот дар и буду очень благодарен за это». Перед другими Альфред Нобель называл Рагнара «одним из своих немногочисленных любимцев» и со временем дал ему понять, что воспринимает его «примерно так же, как молодого родственника»32.

Отношение Рагнара к Нобелю оставалось неоднозначным. Работа его увлекала, однако ему было исключительно трудно «считывать» Альфреда. После процесса в Лондоне его начальник стал почти маниакально подозрительным и мог иногда обвинить Рагнара в утечке информации. Рагнара выбивало из колеи, насколько нервно и раздраженно реагировал Альфред в тех случаях, когда Рагнар не сразу понимал суть его новой идеи. Иногда в письмах Рагнар описывал их отношения как «невыносимые», как бы внимательно и заботливо ни вел себя его начальник в остальном. В следующий момент он проникался глубочайшим почтением к нему.

Кроме того, Рагнар не мог избавиться от ощущения, что Альфред считает его «застегнутым на все пуговицы». Отдельные комментарии наводили на мысль, что его начальник – «жизнелюб в худшем смысле этого слова (как это возможно только во Франции)». Пожалуй, слухи оказались сильно преувеличенными, однако Рагнар чувствовал, что в этом вопросе не может поддержать беседу33. Совсем иное дело племянник Яльмар. Между Альфредом и Яльмаром установился легкий приятельский тон, как между двумя «жизнелюбами». Побывав той осенью в Экс-ан-Провансе, Альфред писал племяннику, что ему удалось по-настоящему отдохнуть: «…я находился между двух огней, я имею в виду между двумя женщинами; одна красивая и сговорчивая, к которой я не стремился, другую не назовешь красивой, к ней я стремился, но не мог приблизиться. Хотя я конечно же шучу», – добавлял он, напоминая о своем солидном возрасте34.

Вернувшись в Сан-Ремо, Альфред послал Яльмару указания, как обставить усадьбу Бьёркборн. В кабинете он желал иметь английскую мебель, обтянутую кожей, а в спальне – кровать из вяза. И кровать не какая угодно. Альфреду требовались «первоклассные матрасы, изысканное белье и подушки, сделанные не из кровельного железа. Ширина кровати не по шведским меркам, ибо те, кажется, рассчитаны только на тех, от кого остались кожа да кости». Салон он представлял себе либо исключительно простым и скромным, «без всякой претензии на роскошь», либо «по-настоящему великолепным… чтобы принимать военных атташе и прочих гостей, которых невозможно избежать».

Несколько недель спустя последовали прочие соображения. Альфред подчеркнул, что его друзья-мужчины, «пока я могу себе это позволить», будут курить хороший табак по всему дому, «особенно в клозете», и посему отдельная курительная комната не нужна. Кроме того, он понял, что ему как неженатому мужчине не приличествует иметь только одну гостевую дамскую комнату. Приличия требуют, чтобы их было как минимум две. Продумал он и мебель для гостевых комнат. Для «украшения – обычно некрасивого – секса» он хотел бы заказать в спальню лакированную или разрисованную мебель. Кровати во всех комнатах должны быть такие, чтобы «даже полный человек мог лежать на спине так, чтобы треть его ляжек не свисала с кровати». Он ничего не имел против красного салона, хотел купить и бильярд, и пианино. «В сельской местности бильярд – ценнейший ресурс и куда предпочтительнее, нежели карты».

В заключение он попросил Яльмара устроить подходящее жилье для Рагнара Сульмана и его жены-норвежки35.

* * *

Среди писем от просителей стали возникать имена тех, кого Альфред Нобель со временем упомянет в своем третьем, и последнем, завещании. Среди них бедный вояка Гоше из Нима, с которым Альфред познакомился в Париже несколькими годами ранее. Гоше переводили на Мадагаскар, и он оказался перед сложной дилеммой: оставить жену и детей или же уйти в отставку и оказаться без средств к существованию. Военный из Нима, искавший другую работу, должно быть, считал себя близким другом, ибо посылал Альфреду «горячие поцелуи от маленькой крестницы». Из Техаса написал Альфред Хаммонд, напоминая о старых добрых временах, когда они еще «строили воздушные замки». Хаммонд писал, что терпеть не может смешивать денежные дела с такой нежной дружбой, однако неурожай предыдущего года привел его на грань отчаяния.

В пачке писем всплыли и сестры Винкельман, а также их мама. Похоже, они познакомились в Санкт-Петербурге, но теперь семья жила в Берлине и всегда принимала Альфреда как дорогого гостя. Весной того года Винкельманы посетили Париж, и Альфред потащил девушек в поход по магазинам, о котором они еще долго будут вспоминать. Их он обычно баловал от души36.

Письма от будущих получателей наследства теснились на рабочем столе Альфреда среди предложений о пожертвованиях и бесчисленных анонимных призывов о помощи. В ноябре 1894 года Альфреда Нобеля спросили, не желает ли он принять участие в сборе средств на возведение памятника Джону Эрикссону, всемирно известному шведско-американскому изобретателю, с которым он в юности общался в Нью-Йорке. Несколькими годами ранее Джон Эрикссон скончался, его прах торжественно перевезли на родину. На создание статуи Альфред пожертвовал 500 крон. «Мои естественные наклонности – менее чтить мертвых, которые ничего не чувствуют и останутся равнодушными к нашим чествованиям в мраморе, а скорее помогать живым, страдающим от нужды. Однако какие же правила без исключений», – написал он в сопроводительном письме37.

К концу 1894 года в мире, по словам Альфреда, «запахло порохом». Летом разразилась война между Китаем и Японией, и бои продолжались. В ноябре от почечной недостаточности умер российский император Александр III. Как его неподготовленный и довольно незрелый сын 26-летний царь Николай II справится с мировой ситуацией, оставалось только гадать38.

Между тем Берта фон Зутнер в своих отчетах Альфреду с прежним энтузиазмом рассказывала о движении за мир. Она немного грустила от того, что их проект написания совместной книги не реализовался, но, как она писала ему в конце октября 1894-го, «каждый раз, видя Ваш почерк на конверте, я нетерпеливо вскрываю его с радостно бьющимся сердцем, потому что все ожидаю, что Вы скажете: “друг мой, я приеду и буду работать с Вами”». В ноябре 1894 года она пришла в ужас от новости, что некий Турпен изобрел новую гранату для военных целей, обладающую большей убойной силой. Ведь Альфред никогда не создал бы ничего подобного, не так ли? «Если бы Вы изобрели подобную машину, я уверена, что ее единственной целью было бы сделать войны невозможными, и посему это было бы самое благородное изобретение»39.