Настоящий скандал разразился месяцев через шесть, когда Нюсяродила девочку. Вот уж та оказалась типично кордовинским отродьем: черноволосаи кудрява, как Жука, и столь же резва и жизненна. Так что кое-кто из знакомыхвысказывал негромкое предположение, что, покинув с такой внезапной решимостью сцену,старший майор ИНО НКВД, со свойственной ему смекалкой, умудрился убить двухзайцев.

Нюся с воем повинилась: чего уж там, одну плоть и кровьносили, будем сестрами… Толстая, грудастая, с распухшим носом и коровьимидоверчивыми глазами — полная противоположность Елене Арнольдовне, — онавозвращаться в Винницу боялась. «Боялась стыдобы»: откуда девчонка и с когопортрет, стало бы ясно не только родне, но и каждому встречному, кто когда-либосталкивался со смуглым черноволосым крепышом. Она порывалась назвать дочьРиоритой — неизвестно, что уж там между ней и Литваком-Кордовиным под этотфокстрот происходило, — но Елена Арнольдовна, хвала небесам, не допустила.Остановились на просто Рите. Изящно, непритязательно и международно… Во всякомслучае, так записали, а как называла ее мать, это уж ее личное дело.

Так и жили вчетвером до самой до войны: женская семья.

И вот что интересно: дура-Нюся, побоявшись ехать в Винницу вмирное время, подхватилась и поперлась туда с девочкой в начале войны. Вернее,за три дня до начала. Видимо, были у нее виды на троюродного братца СёмуЛитвака, парня толкового и надежного, и — верила она — человечного. Года триназад были у нее с Сёмой гулянки-переглядки, да вот явился Захар, оглушил,окатил кипятком своих ласк… и ухнуло все к чертям под взглядом его серых глаз.

Так ведь нет больше Захара, думала Нюся, а Сёма — вон он. Ис профессией какой: парикмахер, мастер дамский и мужской, не руки, а «полетшмеля». Все поймет, надо только поплакать, повиниться от всей души, вывалить наруки ему дитё — такую сочную, упитанную и мягкую Риоритку — к сожалению,повторяющую Захара всем, разве что не струментом…

Но Сёма, во-первых, никогда Захара не жаловал, называл его гопником,и уверял, что застрелился тот, чтоб надо всеми посмеяться.

«Ках-до-вин! — восклицал он. — Хусским, хусскимстать хотел!» (Хотя ни сам Сёма, ни Захар — не картавили оба.) — «Как онкрасиво свою фамилию-то повернул, а?! Какой он Кордовин?! Был Кордовер, и естьКордовер, как его дед-прохвост, „Испанец“ этот».

«Почему — испанец?» — огорчалась Нюся, ей эта кличкаказалась обидной. И Сёма отвечал в сердцах: «Да черт его знает!»

(Дед Кордовина, это правда, был в Виннице пришлым, лихим искрытным человеком с действительно скользящей фамилией — назывался так, как емубыло удобно. Говорили, что приехал он из Одессы, а туда попал уж совсем издиковинных краев; ну, да это давняя история…)

«Нет, — говорил Сёма с подавленной обидой, — то,что за ради семьи пустил себе пулю в лоб, это — молодец, это — уважаю. Но увераювас… он при том хохотал!»

Во-вторых, Сёма добровольно явился в военкомат в первый жедень войны. Был он, между прочим, футболистом, и с парашютом прыгал целыхвосемь раз, так что, само собой, сразу попал на фронт, да еще в десантныечасти.

А Нюся застряла в Виннице, в беспамятстве и ужасе. И когда19 июля пришли немцы и начались облавы, она с большой семьей деда Рувимапряталась в подвале его дома, того, что дед Рувим построил в цветущие годысвоей жизни, когда еще был известным сапожником-модельером, имел в подчинениитрех мастеров и сам изготовлял индивидуальные колодки. (К нему приезжалистроить обувку даже из Киева.) Дом был капитальный, фундамент из гранитных камней,добротная кирпичная кладка. И ледник был: зимами с Буга привозили на подводахлед.

Вот в этом подвале и прятались. Спали в нишах, где раньшехранили картошку и морковь. Ужасно Нюся боялась за девочку, Риориту: двоюроднаясестра Соня все твердила, что дитё выдаст всех криком, и что надо обезопаситься.Так что Нюся не спала совсем: боялась, что пока она задремлет, Соня задушитдевочку своими сильными руками прирожденной прачки. Однажды привиделось вдремоте, как та выкручивает малышке шейку — тем же движением, каким выкручиваютводу из пододеяльника, и Нюся заверещала во сне почище младенца. Но девочкаоказалась чрезвычайно, пугающе умной — за все дни подвальной отсидки не издалани звука, и хотя к тому времени уже начала говорить, умолкла совсем, надолго. Чутьли не до конца войны.

Так что когда возникла Клава — а та кормилась тем, что ночьюпереправляла евреев на румынскую территорию: доводила до моста и там передаваласвященнику, который дальше вел, и брала по-божески, не наглела, — Нюсябодро уложила манатки.

В путь собралась вся семья, небольшая толпаголодранцев, — вот, опять ночной исход из Мицраима[9],опять бегство от нового фараона… Однако на середине пути, почти у самого моста,деда Рувима прихватила астма, которую он нажил, всю жизнь терзая легкие смрадомвонючих кож. Задыхаясь, он выкашлял:

— Все, не могу больше, вернусь… Идите без меня.

Соня ответила:

— Ты что, папа, рехнулся? Никто уже никуда не идет, ша,мы вернемся все, не бросим же тебя.

Все, сказала ей Нюся, но без меня. Перевязала покрепче насвоем толстом животе шерстяным платком Риориту и зашагала в направлении моста.

А те вернулись все, большая семья: Соня с мальчиками десятии шести лет, бабушка Рахиль, инвалид детства дядя Петя, его жена Рива… Ну и дедРувим, само собой.

Вернулись все в подвал, в кромешную тьму, слабо колеблемуюогоньком свечи, к бочке с квашеной капустой, накрытой каким-то большим итвердым, но холстяным на ощупь щитом, оставленным здесь зачем-то этим гопником-комиссаромЗахаркой…

Поначалу они продавали соседям оставшееся серебро; когдасеребро кончилось, соседи выдали их полицаям.

Это — всё. В смысле — и так далее.

Но здесь необходимо отступление о геройской гибели дедаРувима. В одну из немногих оставшихся им ночей тот вылез из подвала — покурить.И услыхал женские крики о помощи. Немцы куда-то, впрочем, известно куда,волокли пойманную ими бабу. И дед Рувим, бесстрашный сапожник-модельер,бросился на крики. Ведь если женщина молит о помощи, мужчина не можетпокуривать в сторонке.

Его пристрелили мгновенно, с первой пули, и тридцать летспустя старый Глейзер показывал очередному маленькому гопнику-Захарке канализационныйлюк, на котором дед Рува лежал целые сутки…

А Нюся с малышкой Риоритой уцелели в гетто Транснистрии. Тамвыживали, не в пример другим подобным курортам: с начала 42-го узники сталиполучать продовольственную помощь международных еврейских организаций, да икустарные промыслы в гетто были налажены. А Нюся рукастая была — и вязала, икорзины плела, и не уклонялась от тарзаньих ласк охранника Алексяну — простонадо было выжить и спасти дочь, и Нюся твердо решила выжить…