Много лет спустя, получив письмо от Сёмы, допотопногодальнего родственника из Винницы, — то слезливое письмо о некоем, вдругвозникшем племяннике, что нагуляла ее так называемая сестрица, — онамалодушно согласилась поучаствовать в судьбе «чудного мальчика»… И когда в однопрекрасное утро раздался звонок в квартире на Моховой, и она отворила дверь ина пороге увидала черноволосого крепыша с обаятельной улыбкой и беспощаднымисерыми глазами — она помертвела и пролепетала:

— Папа…?!

— Ты что, дурка? — весело осведомился тот.

После расстрела Меира Трилиссера, одного из основателей иначальников ИНО, Литвак-Кордовин подобрался. Взяв отпуск на пять дней иприхватив дочку и еще какую-то дерматиновую, твердую, проклеенную холстом папку(такую огромную, что впору было для нее заказывать отдельную полку в купе),поехал в Винницу, к родственникам — Литвакам.

Маленькая Жука была озадачена таким количеством суматошнойродни, вспыхивающей по любому поводу — что дети, что взрослые, — даже нессорами, а исступленным выяснением отношений. Все говорили на неправильномрусском языке, с мягким «т» и певучим выдохом-хэканьем. А то и вовсе переходилина какой-то иностранный, но не испанский язык: — на самой высокой нотеразговора вдруг словно переключался рубильник, и все принимались щурить глаза икричать друг другу: «Byс?! Byс ост ди гезухт?!»[7]

И самое странное, что папа, как тот оборотень из сказки,мгновенно превращался в одного из них: тоже весело кричал, «хэкал» и переходилна этот гортанный, гирляндами вьющийся язык, под названием — пояснил он дочери— «идиш».

Еще Жука запомнила посещение парикмахерской в гостинице«Савой». Они с отцом вошли в парадные двери бело-голубого здания на углуКозицкого и Ленина, с башенкой-ротондой на крыше, повернули направо, в высокиераспахнутые двери, и разом отразились целой толпой пап-и-дочек в высокихзеркалах шикарного зала.

Отец снял кожаную куртку и уселся в кресло. Парикмахервстряхнул простыню движением тореадора и, оборачивая отцу шею, склонился к егоуху и что-то прошептал. Тот отрицательно помотал головой… Жука сидела в креслепод тонкоперой веерной пальмой и листала сатирический журнал «Крокодил».Страницы липли к пальцам. Номер был еще апрельский, с карикатурами на Гитлера икаких-то поляков…

Позже, на остановке трамвая, Жука спросила отца — что емусказал на ухо парикмахер. Отец долго молчал.

«Он спрашивал, будут ли погромы», — наконец проговорилотец.

«Что такое погромы, папа?»

«Я расскажу тебе потом».

И вдруг оживился и стал, склоняясь к ней и благоухаяодеколоном, рассказывать про какие-то странные и страшные «мене, мене, текел упарсин»…

Вернулись они в Питер без серой папки, но втроем: отецпривез из Винницы дальнюю родственницу по линии Литваков: черноглазую деваху скрепкими ягодицами и литыми икрами, так что все время хотелось смотреть ейвслед, так все переливалось, волновалось, натягивалось и не отпускало взгляд.

— Это Нюся, — сказал он жене. — Онасмышленая, ну и… вообще. По хозяйству поможет.

И подмигнул обеим.

Привез он Нюсю вовремя — чуял, что супруге, ЕленеАрнольдовне, вскоре понадобится поддержка, ну и… вообще. Дочь известногопетербургского адвоката, балерина бывшего Мариинского, ныне Кировского театра,Елена Арнольдовна, «Ленуся», была совсем не пригодна для житейских потрясений.

Невысокая, она казалась выше своих ста пятидесяти шестисантиметров благодаря той классической осанке, великолепной постановке корпуса,которой славились балерины петербургской школы. Ученица знаменитой Елены Люком,она не достигла особых вершин только из-за травмы спины (в юности на прогоне«Жизели» ее уронил партнер), но с успехом танцевала в корифейных номерах — втройке, четверке или шестерке танцовщиц; имела и сольные балетные номера — воперах «Кармен» и «Травиата»; выходила в «Пахите», в «Эсмеральде» и в«Корсаре».

Говорить и думать Елена Арнольдовна могла только о балете,так что даже девятилетняя Жука с горячностью принималась объяснять подружкамразницу между «пластическим рисунком в хореографическом тексте», которогодобивался Федор Васильевич Лопухов в своих «хореодрамах», и «методикойВагановой». Демонстрировала «активную подачу рук в танце»: встанет прямо, головаровно поднята на шейке, и пошли перетекать волнами руки одна в другую, одна вдругую — от кончиков пальцев правой до кончиков пальцев левой…«Руки-крылья! — объявляла она очарованным подружкам, довольнаяпроизведенным эффектом. — Из „Лебединого озера“. Гениальная находкаАгриппины Яковлевны».

Сама-то она, к великому огорчению матери, особых надежд неподавала, несмотря на то, что первым подарком в ее жизни стала пара миниатюрныхбалетных туфелек, принесенных ей на рождение доброй феей, Агриппиной ЯковлевнойВагановой, которая «Ленусю» сердечно любила и жалела из-за той трагическойслучайности на репетиции.

Жука, разумеется, посещала занятия балетной студии, но всемсвоим физическим существом — костяком, посадкой — настолько была иной,«крепенькой», что мать только вздыхала и отводила глаза, когда дочьотрабатывала за станком какие-нибудь простейшие batemant tendy или rond de jambpartere.[8]

Впрочем, польза для здоровья от этих детских занятий была,по уверению Жуки, неоценимая. Она и в старости проверяла свое самочувствиеежеутренним «арабеском», тем, что в народе называют «ласточкой».

Впервые племянник обнаружил это на другой день после своеговодворения в дедовском кабинете, который Жука занимала в коммуналке на Моховой.Вернувшись утром из ванной с тюбиком пасты и зубной щеткой в руке, сполотенцем, перекинутым через плечо, он чуть не выронил все это на пороге: еготетка — в бигудях и полурасстегнутом халате — стояла на одной ноге у окна,высоко подняв голову и балансируя обеими руками, наклонив горизонтально корпуси бледную голую ногу.

— Что ты… делаешь? — спросил обалдевший племянник,еще не знакомый с утренними экзерсисами новой тети.

— «Ласточку», болван! — ответила она, неповорачивая головы и вибрируя вытянутой ногой.

В конце тридцать девятого свои ребята предупредилиЛитвака-Кордовина, что он «на выходе», — дабы успел сорганизоваться.

Будучи решительным человеком, он сорганизовался: пустил себепулю в лоб прямо в кабинете, оставив хладнокровное письмо о вечной преданностипартии.

Семью не тронули, квартиру на Моховой оставили за вдовой, ини один волос не упал со смоляной головенки Жуки. Разве что в школу и на балетона теперь ездила на трамвае, с домработницей Нюсей.

Кстати, после похорон выяснилось, что Нюся беременна.Подробностей — от кого, когда и где умудрилась, — Елена Арнольдовнадопытываться не стала, отсылать Нюсю назад в Винницу тоже не решилась: все жета, при изрядной — как говорил покойный муж — «балдастости» была расторопна вхозяйстве, вкусно стряпала и обладала житейской хваткой, какой недоставалорассеянной и ошеломленной своим внезапным вдовством Ленусе.