Девушка мгновение глядела на него, приоткрыв губы, вдругзвонко расхохоталась и смеялась долго, заливисто, взахлеб повторяя: «Ой, немогу… Ихо,[5] какой же вы шутник!», так, что на нихоборачивались продавцы остальных отделов, а одна даже перегнулась черезприлавок, чтобы не прозевать подробностей флирта.

Между тем все это было сущей правдой.

В свои восемьдесят лет Фанни Захаровна, или как с детстваназывали ее в семье — Жука, была инфантильна, жизнелюбива и бесподобноэгоистична.

Ее отец, видный большевик Литвак-Кордовин, член партии ссемнадцатого года, старший майор НКВД и, как повторяла в этом месте Жука: и такдалее, — в тридцать девятом застрелился в своем служебном кабинетеБольшого Дома на Литейном.

В и так далее входило следующее.

Балагур и живчик, черноволосый крепыш с глубоко посаженнымибеспощадными серыми глазами, Литвак-Кордовин умудрился утрамбоватьмногочисленные события начала века в свою недолгую жизнь так плотно, каквпоследствии его внук утрамбовывал вещи в свой оливковый чемодан: по самое немогу… а глядь, второй туфель все же влез.

В его бурную жизнь влезли: пребывание в Бунде, полтора годаожесточенных стычек с басмачами в розово-голубой Ферганской долине, тринесерьезных пулевых и два серьезных сабельных ранения, целый год учебы воВХУТЕМАСе с многотрудным рисованием обнаженной модели, клацающей зубами отхолода близ немощной «буржуйки».

(К этому периоду относится общая фотография первого курса:больше половины учащихся — в шинелях. Зима, промозглый холод, дует изо всехщелей, и профессор живописи Константин Николаевич Истомин, с клетчатым пледомна плечах, сутуло бродит меж мольбертов: «Выражайте массу и вес! Лепите,стройте конструкцию! Форму, форму выражайте!»)

От того времени остались знакомства с молодыми художниками,бесконечные споры о высоком предназначении пролетарского искусства… и кучаготовых к работе, уже натянутых на подрамники чистых холстов разных размеров,которые ему так и не довелось записать красками…

Тайной для всех осталась причина столь внезапной переменымаршрута: стремительный взлет в НКВД — сначала назначение замначальникомэкономического отдела, затем переезд в Ленинград и служба в ИНО — иностранномотделе НКВД, с частыми выездами то во Францию, то в Испанию.

Особенно плотно — под завязку — были утрамбованы его испанскиегоды: операция в Толедо, с осадой Алькасара в сентябре 36-го, оборона Мадрида вноябре того же года, победа над итальянским корпусом под Гвадалахарой икровавая бойня в Брунете в июле 37-го. (Впоследствии Жука утверждала — хотядоказать это уже невозможно, — что отец имел непосредственное отношение ктайной операции по вывозу «испанского золота» на советском грузовом судне изКартахены в Одессу, умудрившись при этом тогда остаться в живых, хотя всехостальных участников операции, включая посла СССР в Испании Марселя Розенберга,ликвидировали. Ну, ничего, его бы очередь пришла обязательно, уверяла Жука,если б он не оказался умнее всех. Обязательно пришла бы, ведь он не умелмолчать и писал, что отправлено было не все золото и драгоценности, что частьего разбазарили испанцы и резидентура НКВД — якобы для «оперативных нужд».

«Что ты бровь свою поднимаешь, эступидо?![6]— кричала она своему недоверчивому племяннику, — говорю тебе, я самаслучайно видела на его столе письмо, которое он собирался отослать!»

Она была уверена, что отец писал именно частное письмо, а недокладную:

«Там были такие слова, которые в докладных не пишут».

«Какие же это слова, Жука?»

«Отстань!»

«Нет, ну правда!»

«Там было написано: „рас-пиз-ди-ли“».)

В семейном альбоме сохранилась фотография, невесть кемснятая, возможно, и самим Литваком-Кордовиным: полуголые солдаты в лодкахфорсируют реку Эбро, кто-то в потрепанной форменной куртке, кто-то по поясраздет. А в ближайшей к объективу лодке на веслах вообще сидит странная вбоевой обстановке фигура: парень в черной рубахе, но без штанов. Полы рубахиприкрывают срам, но отчетливо видно скульптурно-белое бедро.

«Папа, почему этот испанец сидит с голой задницей?»

«Не помню, может, штаны сушил, может просто берёг новые».

«Папа, а испанцы в бой идут с голой задницей?»

«Ты что — дурка?»

К тридцати семи годам он имел звание старшего майора НКВД,что соответствовало общеармейскому генеральскому званию, и сразу по возвращениииз Испании — орден Красного Знамени.

Маленькую Жуку в школу возил шофер, а когда она изъявилажелание учить испанский — быть как папа и дружить с недавно привезенными вСоветский Союз испанскими детьми на их родном языке, — в доме немедленнопоявился шкаф красного дерева вместе с книгами, да все на испанском, и многостаринных-растрепанных, с гравюрами и даже рукописными рисунками:узоры-листья-птички, оскаленные львы на задних лапах.

Жука помнила из этого шкафа — «Diccionario de LenguaCastellana», «Словарь кастильского языка», изданный в 1783, в Мадриде, и«Ordenanzas Reales de Castilla», «Королевские указы Кастилии», 1518, Burgos.

Литвак-Кордовин листал их и только насвистывал. Надосказать, был он непрост, и когда возжелал получить настоящее образование, кнему на дом приезжали профессора университета. (Вернувшись из эвакуации,семнадцатилетняя Жука обнаружила в дальнем углу буфетного шкафа на кухне, в товремя уже коммунальной, скользнувшую под старую клеенку, трепаную зачетку отца— всю в тараканьих точках на бесчисленных «отлично», тонко выведенныхфиолетовыми чернилами.)

Происхождение шкафа красного дерева, набитогобукинистическим испанским добром, сгоревшим, само собой, в блокадной «буржуйке»,Жука впоследствии объяснить не могла, зато ее веселый племянник, до ужаса похожийна деда, объяснял просто: — конфискованное добро, Жука, легко говорил он, что жтут не понять, — со складов той его организации.

Жука отца боготворила. Ей казалось, что она помнит егокабинет, два стола буквой Т — неохватные для взгляда ребенка, китель на спинкестула, распахнутое в майскую листву огромное окно, и приоткрытую дверь сейфа,где темно мерцал его именной хромированный ТТ. Еще она помнила, как передстрельбами отец дома, на кухне, страдальчески морщась, коптил над свечойобласть мушки.

— Папа… — затаив дыхание, спрашивала онашепотом. — А меня ты не убьешь?

Он поднимал голову, комично вытаращивал серые глаза иговорил ей:

— Ты что, дурка?