По природе своей мои родители защитники. Когда мы росли, они оберегали нас от любых опасностей. Мы с сестрой довольно рано заметили, что у отца с матерью всегда найдутся темы для серьезных разговоров, особенно во время их прогулок с собакой. Они выходили по вечерам, набивая карманы гигиеническими собачьими пакетами. Шли, всегда держась за руки. Мы с Тиффани крались за ними, прячась за припаркованными машинами, иногда ловя обрывки фраз. «Кажется, папу беспокоит, что ты мало читаешь!»

Глядя тогда на свой дом, я поняла: он слишком мал, чтобы суметь спрятать в нем мой большой секрет. Я не могла просто протащить его по коридору и запихнуть себе в комнату. От мысли, что придется сообщить им такую новость, в животе все сжалось в комок. Во время дождя отец обычно говорил, что растения должны быть счастливы. Каково ему будет узнать, что его дочь изнасиловали? Как сказать им? Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь нежно заговорил со мной, посмотрел мне в глаза, обнял за плечи, взял за руку. Возможно, я смогу это сделать для них.

Что, если они перестанут верить мне, ведь я так долго скрывала от них правду? Что, если это разочарует их? «Ты даже не сказала, что была в больнице! Если ты такая хорошая актриса, что еще ты скрываешь?»

Но главное, что пугало меня, — это увидеть нападение их глазами. Я боялась их печали. Если я расскажу обо всем спокойно, это будет знаком, что и они должны реагировать спокойно — никаких раскрытых ртов или слез. Когда вашу подругу изуродуют ужасной стрижкой, негласное правило диктует говорить, что она выглядит прекрасно. Потому что если ты вдруг скажешь правду, что-то вроде: «О, господи!» — то она будет рыдать, закрыв лицо руками: «Что же мне теперь делать? Теперь я и появиться нигде не смогу!» Тогда ты поймешь: нужно было подождать, пока немного отрастут ее волосы, и только потом признать, что та стрижка на самом деле была отвратительной.

Я думала, что если сообщу обо всем «правильно», то мы все сможем избежать страданий. Не нужно говорить конкретных слов, таких как растрепанная, навзничь, окровавленная, голая. Я сидела на краешке кровати и шепотом тренировалась произносить отдельные фразы. Необходимо подчеркнуть самое главное — меня спасли. Из новостей я узнала, что на помощь мне пришли двое студентов. Они были шведами и ехали на велосипедах. Я произносила на разные лады: «Двое велосипедистов», «Вмешались два велосипедиста», «К счастью, двое велосипедистов погнались за ним и задержали», «Затем двое велосипедистов догнали его, схватили и уложили на землю», «Они погнались за ним — вот что хорошо». Итак, остановимся на: «Вмешались двое велосипедистов».

Почувствовав себя готовой, я спустилась по лестнице и заглянула к отцу. Он сидел в своем мягком кресле, в толстовке с логотипом команды «Уорриорз»[17] и смотрел баскетбольный матч с их участием. «Когда будет минутка, я хотела бы тебе кое-что сказать, — произнесла я. — Но это не срочно». Мать находилась в другом конце дома. Она сидела за компьютером в углу гостиной и грызла семечки. Острые скорлупки падали на пол. Я подошла к ней: «Занята? Когда папа выйдет, я хотела бы вам кое-что сказать».

Они оба направились к обеденному столу, я встала во главе его, словно готовилась председательствовать на маленьком совете директоров.

— Есть новости, — начала я, — но вы не читайте их. А вы вообще видели последние новости? Тот парень из Стэнфорда, что напал на девушку?

Они отрицательно покачали головами.

— Мельком, — ответил папа.

Он часто употреблял это слово.

— Помните, мы с Тиффани ходили на вечеринку. Тот парень… он пытался это сделать… но его поймали. Я не уверена, но думаю, он сделал это только пальцами, так что… ничего страшного, — я даже пожала плечами. — Толком я ничего не помню. Читать это все невыносимо, поэтому не читайте. Прошу вас, не надо.

Больше я ничего не смогла из себя выдавить и стояла, улыбаясь, как идиотка. Мать с отцом смотрели на меня во все глаза, ожидая, что я как-то закончу, а я ждала, что скажут они. Мне так хотелось услышать: «Ну вот и ладненько! Главное, с тобой все хорошо!» Но они оставались неподвижными, словно один-единственный жест мог вызвать взрыв.

Отец пробормотал что-то бессвязное:

— Милая… Мне так жаль! Ты ведь помнишь что-то… можешь нам рассказать…

Но я наблюдала за маминым неподвижным лицом, которое становилось все мрачнее. Ее глаза превратились в две черные дыры, голос вдруг стал низким и ровным.

— Кто он?

Я замотала головой, давая понять, что толком не знаю.

— Когда это произошло? В тот вечер, когда вы пили на кухне? Когда я подвозила вас? Где он?

Не в силах больше смотреть на нее, я взглядом уткнулась в стол, мотая головой и едва заметно пожимая плечами. Напряжение было таким, что я не могла сказать ни слова, как не могла вынести атмосферу, заполнившую комнату.

Я посмотрела на бассейн. Как-то мы купались там, на заднем дворе, мне тогда было шесть, а сестре четыре. Мама в шляпе и длинном оранжевом платье читала журнал под зонтиком. У меня на плечах висело полотенце, и я решила поплавать прямо так, но не подумала, что сестра увидит, как я вхожу в воду, схватит свое полотенце и последует моему примеру. Мокрое полотенце якорем потянуло Тиффани ко дну, и она стала тонуть. Я услышала мамин крик, увидела, как она вскочила и бросилась оранжевой вспышкой на ветру. Под водой, вытаскивая мою младшую сестру, она превратилась в дикий язык пламени с черными длинными волосами. Из воды мама вышла в сбитых набок очках и прилипшем к коже платье с Тиффани на руках. Шляпа, словно кувшинка, плавала неподалеку. Глаза сестры были зажмурены, рот открыт, как у рыбы. Она тяжело дышала и всхлипывала. Вынося малышку, мама убирала мокрые волосы с ее лба.

Я сломалась — там, у обеденного стола, когда стояла, не в силах вымолвить ни слова. Согнувшись пополам, открыв рот, издавая какие-то судорожные всхлипы, я наконец завопила от боли. Стул противно скребанул по деревянному полу — это мать сорвалась с места. Молниеносно, так же, как тогда рванула за Тиффани в воду. Она крепко обхватила меня одной рукой, другой гладила по волосам и шептала: «Мама не сердится, мама просто напугана». Она была со мной, пока я снова не начала ровно дышать, пока не почувствовала почву под ногами.

Той ночью мое тело впервые смогло расслабиться и выдохнуть. Я представляла, как родители, пока я сплю и не слышу, обсуждают случившееся. Они всегда так делали. Я позвонила сестре сказать, что мать и отец все знают, и тем самым хоть как-то облегчила ей жизнь.

Итак, я пережила разговор с родителями — самое трудное осталось позади. Бабушка с дедушкой жили в Фаррингтоне в Северной Каролине, у самого пруда, вокруг которого важно расхаживали гуси, вытягивая длинные черные шеи и пискляво гогоча. Дедушка Миллер рассказывал, что гуси, когда мигрируют, летят клином. Кто летит первым на кончике клина — тому труднее всех, поскольку ему приходится преодолевать сопротивление ветра. Воздух, проходящий через хлопающие крылья вожака, поднимает птиц, летящих сзади. Это выматывающая работа, поэтому птицы выполняют ее по очереди. Когда гусь выдыхается, он смещается в конец клина, где ему не нужно так интенсивно махать крыльями, паря на ветерке из-под крыльев других. Так гусь восстанавливает силы, чтобы потом снова занять место вожака. Это единственный способ совершить перелет и перезимовать в теплых краях. Вот и я две недели с непробиваемым лицом махала крыльями, дабы уберечь свою стаю от жестоких погодных условий. Но сопротивление выматывает. Теперь мне требовался отдых, и следующие восемь месяцев я собиралась провести «в запасе». Главное было помнить, что даже если ты летишь в хвосте, ты не перестаешь быть вожаком.