Звонила и Тиффани. Она сказала, что в одной статье появилось ее полное имя, как и имя Джулии. Все узнали про Джулию, по кампусу расползлись слухи, и ее мать Энн стала получать письма от взволнованных родителей Стэнфорда. Энн внушала нам сохранять спокойствие и дословно передала советы юриста: «Люди будут пытаться связаться с вами, представляться как “судебные следователи”, что звучит, конечно, очень официально, но в действительности они, возможно, работают на сторону защиты или на СМИ. Они могут объявиться у вас дома или в общежитии. Приучитесь всегда отвечать: “Без комментариев”. Держитесь, девочки».

На нас началась настоящая охота. Я позвонила назначенному мне представителю окружного прокурора. Алале сказала, что личность моей сестры не подлежит юридической защите. Это касалось только меня, только жертвы, и они ничего не могли с этим поделать. Меня не устраивал такой ответ. Я создала новый почтовый ящик под вымышленным именем и решила сама написать в прессу. Но как дать им понять, что я не случайный человек? Как заставить их выслушать меня? Я была в ярости и уверила Тиффани, что разберусь со всем через минуту. Я сказала, что говорила с представителем окружного прокурора, она очень милая, ее зовут… Я посмотрела на свой листок, где было нацарапано восковым мелком невразумительное Айлеле, и вернулась к статье.

Откуда они знали, что именно я пила? Ведь я не говорила с репортерами. А потом вспомнила себя в больнице: как я сижу на том пластиковом стуле; мокрые волосы пропитали вырез больничной рубашки; на мне нет лифчика, и я стараюсь сильнее втянуть грудь, чтоб она не выпирала; сильная боль внутри после медицинских манипуляций и проверок. Мои воспоминания, те детали, которые я с таким трудом из себя вытаскивала, — все, что я выложила черному диктофону, было расшифровано. Журналисты, наверное, добрались до этих записей и придумали собственную версию истории в угоду публике. Казалось, вокруг рушатся стены, защищавшие мою жизнь. Мир расползался по швам. Где, скажите, можно было почувствовать себя в безопасности, если даже смогли предать огласке слова, произнесенные вполголоса, произнесенные в клинике для жертв насилия?

Я прокрутила статью дальше и прочитала:

Насколько я поняла, тема больницы прошла вскользь и довольно быстро интерес авторов сместился в сторону спортсмена-рекордсмена. Особенно умилила последняя строчка с «Лондоном» и вопросом о «десяти годах тюрьмы». Интересно, знай они, кто я, что написали бы обо мне? Что-то вроде: «Шанель — трудится с девяти до пяти, должность незначительная, никогда не бывала в Лондоне», — действительно, есть о чем беспокоиться и над чем поработать.

Дальше я не читала. Почему его подавали таким прекрасным-прекрасным, таким замечательным-замечательным?

Коллега задала мне какой-то вопрос. Кажется, про твиттер. Одна учительница что-то написала в своем твиттере. До меня так и не дошло, о чем она там твитнула.

— Я займусь этим, — ответила я.

Займусь чем? Я понятия не имела. Коллега поблагодарила. За что? Я так и не узнала.

Я кликнула на новости, связанные с полицейскими сводками. Прокрутила страницу в поисках жертвы. Жертва… жертва… жертва… Наконец я нашла очень осторожно написанный отчет помощника шерифа. Я многое о себе узнала, вплоть до своего влагалища и своей задницы.

После отчета шли комментарии. Первый гласил: «А что вообще человек, уже закончивший колледж, делал в студенческом общежитии?» — я, честно говоря, не поняла. Мы с автором этого комментария читали один и тот же текст?

Закрыв веб-страницу со сводками, я решила, что все неправда, потому что ничего этого не могло быть. Потому что я, Шанель, сидела на работе в офисе, а то тело, которое публично разделывали, как тушку, было не моим. Полагаю, именно тогда и родилась Эмили Доу — я, но совсем и не я. Она, Эмили, сразу стала мне ненавистна. Я не хотела ничего из того, что с ней случилось: ни ее наготы, ни ее боли. Это была Эмили. И все это происходило с ней.

* * *

В Пало-Альто, кроме ухоженных газонов, нежнейшего ветерка и новеньких сияющих авто, имеется кое-что еще. Соскоблите поверхностный налет из солнца и улыбок, этакую легкость бытия, и обнаружите давящий на вас слой некоего принуждения. Нет, это не кипящий и свистящий чайник, скорее — томление густого соуса на медленном огне.

Если средняя школа имени Генри Ганна и преуспевала в каком-то виде спорта, то разве что в бадминтоне. Никого никогда не интересовали футбольные матчи, зато всегда вывешивали на городское обозрение имена победителей национальных конкурсов по математике. Наша школа славилась воспитанием тихих скромных научных гениев. Никто у нас не мечтал стать ни моряком, ни художником, ни литературным затворником — для этого нам не хватало небольшого душевного бардака. Чтобы соответствовать большинству, плавно и методично движущемуся на самый верх, вы прежде всего должны были обрести смысл в своей жизни. На этом пути нам было не до внутренних смятений, которые только тормозили бы нас, — ведь нам так много надо было успеть сделать, так важно было стать тем, кем нужно. Понятно, почему вопросы душевного состояния находились где-то в конце нашего жизненного списка. Быть неуравновешенным означало быть отстающим.

Весной 2009 года, когда я заканчивала одиннадцатый, предпоследний класс нашей средней школы, всех учителей собрали в спортзале. Выходили они оттуда очень медленно. Я заметила, как сгорблены их плечи и бледны их лица. Никто не произнес ни слова. Прозвенел звонок, мы вернулись в класс, и преподаватель прочитал нам официальное письмо, в котором сообщалось, что один из учеников нашей школы покончил с собой, бросившись под пригородный поезд.