Лазурный Берег вызывал восторженное раздражение. Все неправдоподобно красиво. Я никогда не был на юге — ни в Крыму, ни на Кавказе, и Средиземное море стало для меня и вообще первым открытием южных красот. Из Марселя в Ниццу вез нас мсье Феликс без малого триста километров по знаменитой корниш (Corniche), над морем какого-то пошло-прекрасного сливочно-бирюзового цвета, мимо розовых вилл под красной черепицей; все было так богато, карамельно и прекрасно, такое ненастоящее, к тому же обязательное, «а далеко, на севере — в Париже» текли дни без меня!

Близ Ниццы, внизу, у самой кромки тускнеющего в близящихся сумерках и вместе с тем странно блестящего, совершенно гладкого моря, стремительно обгоняя автобус, пронеслась по единственной полосе аэродрома «каравелла» и свечой взмыла к еще голубому в зените небу.

В Тулоне стояли американские корабли. Рассказывали, что тулонские проститутки объявляли бойкот товаркам, которые соглашались обслуживать американцев.

После Côte d’Azur — Прованс, наполненный живыми тенями художников и пейзажами словно с их полотен. Еще по дороге на юг ранним утром, проснувшись, увидел я за окнами вагона розово-голубой, такой непохожий на тихие краски Парижа пейзаж Прованса, сухую красноту крыш, лазоревую зелень деревьев, какую-то фарфоровую легкость. А позднее, под Эксом, — почти граненые стволы сосен, рыжую жесткую землю, усталую бледную синеву неба и это странное, как у Сезанна, отсутствие воздушной перспективы, дымки. Потом я прочел у Воллара, что будто ему казалось, он едет между картинами Сезанна. Художники ли те были куда большими натуралистами, чем можно было подумать, или так они поработили наши глаза? Это осталось тайной, но хотя бы для того, чтобы прикоснуться к ней, надо было увидеть все эти чудеса.

Гора Сент-Виктуар. Фотография автора. Август 1972-го

В доме Сезанна я сидел — разрешалось — на продавленном диване хозяина, и рюмки с засохшим вином, фаянсовые вазы — окаменевшие предметы с его натюрмортов — еще ждали угрюмого художника, все тщившегося «реализовать свои впечатления».

Сезанн и по сию пору для меня прельстительная тайна, которую я стараюсь разгадать. Его божественное величие для меня столь же несомненно, как неопределимо до конца, и мечта написать о нем появилась, наверно, именно тогда, в августе 1965-го… «Импрессионисты писали для того, чтобы сквозь них глаз зрителя увидел природу. Сезанн стремился навсегда удержать его на поверхности своего холста». Это написал еще в 1923 году Павел Муратов, автор знаменитых «Образов Италии», быть может лучший автор, писавший об искусстве на русском языке.

Глядя еще на картины Сезанна и дóма, и здесь, рядом с природой, которую он писал, я старался сформулировать для себя его особливость. В чем она? В этой царственной решимости, распластывая объем по плоскости картины, показать предметы словно развернутыми во времени, увиденными с разных точек зрения, впаянными в поверхность согласно не кажущемуся, но ведомому, как в средневековой живописи и еще не явившейся живописи кубистов?

Мир Сезанна вполне реален, но ценность живописи несравненно выше изображенной реальности. Каждая его картина ближе к абсолюту, нежели изображенное. В ней не драма чувств или суждений, но, если угодно, драма визуального восприятия, оглушительная видимость, немой грохот, катастрофа с выключенным звуком. С величественной неспешностью рушатся и сотворяются миры. Картину Сезанна с позиции зрителя двадцатого века можно было бы сравнить со стоп-кадром, созданным как концентрация целого фильма, где множество планов соединены в один «сверхтяжелый», все в себя вобравший кадр.

Ван Гог. Мост в Арле. 1888

До сих пор томит меня не написанная об этом художнике книжка. И я вспоминаю Хемингуэя: «Живопись Сезанна учила меня тому, что одних настоящих фраз мало, чтобы придать рассказу ту объемность и глубину, которых я пытался достичь. Я учился у него очень многому, но не мог бы внятно объяснить, чему именно. Кроме того, это тайна (Besides, this was a secret)».

«Здесь обедал и ужинал Ван Гог, а вы?» — спрашивало рукописное объявление в окошке арльского ресторана, и эта приманка для туристов чудилась достоверным присутствием Ван Гога. А он и в самом деле был здесь: в злобных звездах, висевших, чудилось, ниже фонарей, в черных, вонзавшихся в ночное небо кипарисах, в адской желтизне ламп, освещавших пустое кафе — «место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление». Мимо кафе проносились на трескучих велосипедах с моторчиками прекрасные арлезианки, и длинные шелковистые их волосы чудом не попадали в колеса. А утром удалось уговорить мсье Феликса сделать небольшой крюк, чтобы увидеть тот мост, который столько раз писал Ван Гог. Мост, высушенный и обесцвеченный солнцем, оказался унылым, скучным, только кисть и воспаленный гений мастера превратили его в тревожное и великолепное чудо.

Совершенно особенное ощущение — не приезд в Париж, а возвращение в него. Опять Лионский вокзал, но уже нет ошеломляющих впечатлений, мелочи знакомы, взгляд — шире, радость — больше. Впервые я приехал в «знакомый» Париж.

Вечер перед отлетом мы провели на Монмартре, в кабачке «А ля бон франкет (À la bonne franquette)» с типично туристической программой, с блестящим аниматором, весело и тупо. Я еще не понимал, что у французов animateur — серьезный артист, и несколько растерялся, когда подаренные мной сигареты «Тройка» он принял весьма холодно. И был еще наивно-восторженный разговор с таким же подвыпившим американцем о том, как хорошо, что мы встречаемся «в парижском ресторане, а не на полях сражений». Такие диалоги, прямо из газет, случаясь в реальности, производили впечатление.

С дурной от вина и волнения головой я смотрел вниз, где вздрагивал теплыми огнями Париж. Думал о завтрашнем Ту-104, что того, что я видел, у меня никто и никогда отнять уже не сможет. Последним парижским впечатлением остался снова аэропорт — экзотически прекрасные смуглые стюардессы испанской компании «Hiberia» в винного цвета униформе и поиски того места, которое французы поэтически именуют «petit coin». Несколько раз я проходил мимо, не допуская мысли о том, что оно находится за дверью, откуда не воняло, а пахло приличной парфюмерией.

На коленях у сидевшей рядом со мной в самолете немолодой и болтливой парижанки лежала невиданно огромная палитра с гримом. Всю дорогу — три часа — она рисовала себе лицо, не обращая внимания на воздушные ямы…

Мы приземлились ясным днем. Странными были серые, бесцветные дома под крылом. И кумачовые лозунги вдоль шоссе.

В Шереметьево у двоих художников таможенник отобрал каталоги выставок, где были показаны их картины: какие-то из репродукций с работ французов показались ему непристойными.