Консульство — на улице Прони, 8, рядом знаменитый, увековеченный Мопассаном парк Монсо и памятник Дюма с фигурой д’Артаньяна у подножия. А в самом консульстве, в очаровательном трехэтажном особнячке, украшенном внутри грациозной деревянной резьбой, — отечественное ледяное хамство, о котором я на удивление быстро уже как-то и забыл. Советский чиновник с худым толстоносым лицом тупо повторял в телефон с неописуемым акцентом: «Кель виза, кель виза, мадам?» Слово «мадам» выговаривал он с отвращением. А потом еще один чиновник, наряженный во французское барахло, прочел подробный докладец о политической ситуации, о франко-советских отношениях и еще раз напомнил, что интересоваться магазинами нам не пристало (с нашими-то франками), и много другого важного и принципиального.

Памятник Дюма. Д’Артаньян. 1965

Заряженных родным духом, нас повезли уже в тот хрестоматийный Париж, которого мы чуть отведали вчера. Припудренные жарой Конкорд, Нотр-Дам, царственно взлетающий к облакам купол Инвалидов, толкотня в Лувре по заведенному маршруту, обозначенному указателями — «Венера Милосская», «Джоконда», «Чайный салон», «Туалет». Что толку писать об этом, многие уже пережили это по-своему, только вот все время мучила меня мысль: не будет больше никогда моего, выдуманного Парижа.

Так было и в Маре. Запах, цвет и пропорции места, знакомого лишь по книгам, чаще всего выглядят нежданными. Я знал, что площадь Вогезов невелика[6], но на гравюрах она все же выглядела величественной, даже просторной. Но маленькой оказалась площадь, дряхлой и плохо обихоженной; стоял душный запах пыли и краски, запах нескончаемой скрупулезной реставрации, которая длилась и длится здесь постоянно, а тогда показавшейся неуместно суетной в почти безлюдной тишине. Все же благородные аккорды тускло-алого кирпича, пепельно-белой штукатурки и, как (оказывается, совершенно точно) писали в книжках, «графитных», виртуозно прорисованных высоких шиферных крыш напоминали, какой она была во времена мушкетеров и кардинала Ришелье.

Вспыхивали и гасли отблески книжных страниц: сверкающая карета Миледи (Дюма поселил ее здесь, в доме номер 6, хотя не было тогда еще нумерации домов!), великолепный Виктор Гюго, гости знаменитых вторников маркиза Данжо — придворного историка Людовика XIV, и звенели, звенели шпоры и шпаги мушкетеров, далеким эхом звучали шаги подлинных и мнимых персонажей былого. И пахли Парижем теплые сквозняки под аркадами. Медленно и торжественно текли эти парижские секунды.

Эта площадь, стройная и соразмерная, осталась с тех пор в моей памяти, словно неколебимый утес, вокруг которого — неспокойное море запутанных ассоциаций, размышлений, кривых улочек, нежданных сплетений времени. Чудится, единственная возможность не заплутать в этом лабиринте улиц, эпох, особняков — спокойно довериться потоку ассоциаций, воспоминаний о былых прогулках, прочитанных, а то и написанных страницах. Не раз и годы спустя, даже хорошо зная — казалось бы! — топографию Маре, даже неплохо ориентируясь в его истории, я и во времени, и в пространстве, случалось, сбивался с дороги, иной раз и потакая себе в этом. Как иначе осмыслить и тем более пересказать весь этот сплав мыслей, вспыхивающих вдруг мелодий, воспоминаний о судьбах, лицах, давно и недавно вплетавшихся в судьбу площади и окружающих улиц? Париж так стар, что невольно одна эпоха напоминает об иной, еще более давней, и так без конца длится это путешествие во времени, эпохах, веках. И сюда, в Маре, каждый, кто думает, пишет, вспоминает о Париже, непременно вернется еще не раз. А для меня — это и тот августовский день нашего первого свидания с Королевской площадью, когда я, едва зная даже жившего здесь Сименона, не читав ни Скаррона, ни мадам де Севинье, памятью о которых дышит Маре, слышал лишь звон шпор мушкетеров и не мог и мечтать о возвращении под эти аркады, тем более «пятьдесят лет спустя».

А тогда под этими волшебными аркадами обыкновенный английский папа что-то объяснял своему сыну-отроку, заглядывая в путеводитель. «Холидей», каникулы в Париже — почему бы и нет? И то, что для столь многих людей заграница была обыденностью, вызывало тягостную зависть, недоумение.

У наших же туристов — поднадзорность, стыдная нищета. Я хоть иногда позволял себе выпить воды или кофе, а они истерически экономили франки и в результате привозили что-то бредовое, вроде мохера. Ходили пешком, а я упрямо ездил на метро и автобусе, и это, кстати сказать, экономило силы и давало ощущение реальной жизни, а не туристских запрограммированных радостей.

В Люксембургском саду. Фотография автора (наверху). 1965

В Версале. Фотография автора. 1965

Можно было бы вспоминать Париж августа 1965-го день за днем. Но мне дороги вспышки памяти, хоть и случайные, но стократ драгоценные. Бесконечная дорога к центру от нашей гостиницы — по улице Фобур-Пуассоньер до Больших бульваров, где на перекрестке, как и ныне, огромные рекламы на высоком с башенкой здании кинотеатра «Rex», в котором тогда шел какой-то ковбойский фильм. Нежный и многозначительный сумрак музея Клюни, призрак «Дамы с единорогом» на фоне сапфирово-золотого шатра, потом Люксембургский сад, стульчики (тогда они были платные, неслышно подходили дряхлые старушки-контролерши, церемонно, но настойчиво спрашивали франки), лежавшие на травке красиво и просто одетые студенты и студентки, юные прелестные мамы с колясками (еще не накрыли Францию джинсовая безликость и «унисекс»), невероятной элегантности душистые старички, едва ли не в котелках и реально и часто — в беретах. Тупая ампирная и какая-то внемасштабная роскошь гробницы Наполеона, где купил я двух очаровательных солдатиков по пять франков каждый. Рынок Сен-Кэнтен (он и сейчас есть), где тоже дешево мне достался крохотный «рено» 1907 года (Taxi de la Marne). Березки в Мальмезоне: помню это «остановившееся мгновение», такая же, как у нас, природа, запахи, и потому ампиристо-египетская сочная и густая роскошь наполеоновских комнат обретала странную понятную реальность… Дождливый субботний вечер 15 августа, когда я почему-то один рискнул дойти до Северного вокзала и впервые окунулся в такой комфортабельный, но все же тревожный мир европейской железной дороги. Это было первое (тогда единственное) из бесчисленных мгновений темного парижского одиночества, которых меня ждало так много.

И другой дождливый вечер в кино «Рио-Опера» на Бульварах, где мы смотрели что-то, кажется, не совсем приличное — по тем временам — и какой-то видовой фильм о Париже — впервые без зависти и ностальгии: за дверьми был настоящий Париж и экранные грезы стерлись несомненной (наконец-то!) реальностью.