Роза изобразила лукавую улыбочку и ободряюще произнесла:

– Охранник ничего не скажет, он умеет хранить секреты в обмен на несколько рейхсмарок. Идите сюда.

Гуго повиновался.

Прежде чем его пустили наверх, он столкнулся с толстухой, выполнявшей роль мадам. Размахивая жирными руками, та требовала от него купон. Пришлось объяснять, что никакого купона у него нет, что он полицейский и проводит расследование, а не явился в качестве клиента. Наконец его пропустили.

– Подмойся, прежде чем лезть в койку, полицейский! – крикнула она снизу, и Гуго едва не сверзился с лестницы от стыда. – И прочитай правила, они на двери висят!

Роза неторопливо приблизилась, чуть склонив голову набок в заученной кокетливой позе. Невысокая, фигуристая. Она уверенно протянула руку и схватила Гуго за пах. От неожиданности он вздрогнул и попятился.

– Послушайте, я здесь не для постельных утех. Я расследую смерть доктора Брауна. Вы его знали?

Женщина тут же напряглась. Ответ был очевиден.

– Вы немка?

– Баварка. Из Эггенталя.

– Значит, практически землячка доктора Брауна. Прежде с ним не встречались?

– Нет. Познакомилась здесь, в этой самой комнате.

– Мне говорили, он часто к вам приходил.

– Уже сто лет не заглядывал. – Роза дернула плечиком.

– Каким он был?

– Ласковым, добрым… И брехливым, как собака.

Она резко развернулась, подошла к столу и посмотрелась в зеркало. Пригладила выбившийся локон, раскурила сигарету. Тонкие пальцы дрожали, словно былинки на ветру.

– Как вы оказались в лагере?

Гуго внимательно наблюдал за Розой, изгибом ее тонкой шеи, изящными движениями. Вряд ли на воле она занималась проституцией или была как-то связана с криминальной средой.

– Арестовали год назад за участие в коммунистической организации. – Женщина отошла к окну, и ее взгляд утонул в белом безмолвии. – Когда я прибыла в Аушвиц, Браун меня сразу заприметил. Еще бы! Немка, красивая, здоровая. Предложил работать в борделе, я отказалась. Но затем в лагере я увидела женщин-заключенных…

Роза оглянулась на Гуго. Черные зрачки казались полными горечи провалами в голубых озерах глаз. Она быстро отвернулась и принялась водить пальцем по заиндевевшему стеклу. От прикосновения капельки стекали вниз, точно слезы.

– Все бритые налысо, кожа да кости. Похожи скорее на призраков, чем на людей. Щеки ввалились, зубы сгнили… Переполненные бараки с трехъярусными кроватями, везде смрад, грязь. Боже мой, какая там вонь! Я не могла так жить и согласилась на эту работу. У меня есть одежда из «Канады», косметика, духи, сигареты, хорошая еда, алкоголь. Теплая комната, где я живу одна. Могу спокойно перемещаться по лагерю. И все это – за минуты любви, подаренной тем, кто в ней нуждается. По-моему, неплохой размен, согласны?

– Вы говорите, Браун лгун. Почему?

Гуго решительно вернул беседу в нужное ему русло, хотя женщина вызывала жалость. Кто знает, через что ей тут пришлось пройти?..

– Врал, что влюбился в меня. – Роза хихикнула и написала пальцем на стекле слово «любовь».

Она напоминала кинозвезду: жемчужно-белые зубки, продуманные движения, томный взгляд подведенных глаз со слегка смазанными после предыдущего клиента «стрелками». Богиня в обиталище, от которого остро несет смертью.

– Обещал, что после войны мы вместе вернемся в Баварию, он разведется со своей лахудрой и женится на мне. Верится с трудом, да? Отличная парочка, коммунистка и национал-социалист…

Роза ладонью стерла надпись, оставив на стекле прозрачную проталину, сквозь которую был виден все тот же нескончаемый снегопад.

– Доктор Клауберг полагал, что стерилизовал меня радиацией, – продолжила она. – Позже выяснилось, что хваленая радиация не всегда действует так, как нужно. Я забеременела и отправилась на аборт в десятый блок. Там-то и выяснилось, что в сердце – или, лучше сказать, в трусах? – нашего дорогого Сигизмунда нашлось местечко не только для меня.

– Вы говорите о Бетси Энгель?

Роза нервно затянулась, ее руки по-прежнему дрожали.

– О Бетси и о других. Этот боров даже с жидовкой путался. Уверена, об этом вам никто не рассказал, я права?

– С жидовкой?

– С Бетанией Ассулин.

Гуго вспомнил медсестру, стирающую кровь с ноги. Ее угольно-черные, глубокие, перепуганные глаза оставили в его памяти болезненную рану.

– Вы понимаете последствия подобного заявления? – Гуго ткнул тростью в сторону проститутки. – Вы утверждаете, будто Браун запятнал себя, совершив преступление против чистоты крови?

– Я никому не говорила и не скажу, если это вас беспокоит. Я не держу на Сигизмунда зла и не стану осквернять его память.

– У вас есть доказательства?

– По ночам я нередко слыхала непонятный шум. Пациенты из десятого блока уверены, будто там обитают привидения. Привидения! – Роза расхохоталась и зло затушила сигарету. – Однажды я поднялась с кровати и вышла поглядеть, что это за привидения такие. И увидела, как Браун дрючит еврейку прямо в своем кабинете. Тогда я промолчала. Не хотела отправлять его на виселицу, хотя вполне могла донести и избавиться от этого настырного кобеля.

– А говорили, что не держите на него зла.

– Соврала, – усмехнулась Роза.

– Как думаете, фрау Браун догадывалась о похождениях мужа?

– Готова спорить, она перевелась в Аушвиц именно потому, что прекрасно все знала: он не умеет держать своего живчика в узде. По крайней мере, после ее приезда он перестал наведываться в бордель.

– Вам что-нибудь говорит аббревиатура АБО?

– Ничего. – Роза по-детски поджала губы. – Ну так что? Идем в постель?

– Времени нет. – Гуго надел шляпу и вышел.

– Все равно ко мне вернетесь! – крикнула вслед ему Роза.

Он невольно улыбнулся. Одному богу известно, как ему хотелось побыть с женщиной. Опять почувствовать себя мужчиной, а не колченогой развалиной, пожираемой неизлечимой болезнью.

Гуго спустился в общий зал. Теперь там звучала увертюра из «Дон Жуана».

9

Аушвиц, 24 декабря 1943 года

Его разбудил бледный утренний свет. Снегопад кончился, однако погода стояла пасмурная и невыразимо унылая, что никак не вязалось с сочельником. Вставать не хотелось.

Гуго заставил себя сесть в постели. Больная нога была на месте, хотя он ее не чувствовал. Словно ампутировали. Каждое утро приходилось заново смиряться с жестокой действительностью, так противоречившей ярким снам. Вот только с болью смириться не получалось.

Нервные спазмы лишали мышление ясности, нужной для работы. Либехеншель был прав. Когда наваливалась работа, Гуго глотал первитин горстями, словно драже. Однако боль успокаивал только морфий, и с каждым годом дела шли все хуже. Историю с полиомиелитом Гуго изобрел, чтобы не ставить под удар университетскую кафедру и свое сотрудничество с РСХА. Если он отвечал невпопад или в глазах двоилось, а разум мутился, всегда можно было отговориться усталостью от непомерной нагрузки. Болезнь наступала медленно, но неотвратимо, словно прилив Ваттового моря.