букву, затем открыл коробку сигар и протянул Гуго. – Его реакция на смерть доктора Брауна никому не понравилась, и кое-кто полагает, будто он имеет к ней отношение. Какое именно? Неизвестно. Хоффман предстанет перед трибуналом за потакание политическим и подмену красных треугольников, я буду требовать, чтобы его судили именно за это преступление, а не за предполагаемое. Все-таки есть разница между отправкой на фронт и позорным расстрелом, не находите? Хёсс бы уже пустил его в расход. Бывший комендант лагеря был скор на расправу. Но я не Хёсс и не потерплю подобной спешки.

– Итак, вы уверены, что герра Брауна убили. – Гуго взял сигару.

Как и кофе, она оказалась отменной. Аккуратно свернутые листья распространяли тонкий запах. Видимо, комендант пытался окружить себя красивыми и ценными предметами, дабы выжить в этой заднице мира.

– Настоящая гаванская, – похвастался Либехеншель. – Их нелегко раздобыть.

Он глубоко затянулся, с блаженной улыбкой выдохнул ароматный дым, после чего посерьезнел, вытащил из ящика стола конверт и подтолкнул его к Гуго со словами:

– Взгляните на содержимое.

Гуго прихватил зубами нераскуренную сигару и вытащил из конверта мятый листок. Бумага была плотной, шероховатой – похоже, альбомной. Она покоробилась от влаги; буквы, отпечатанные на пишущей машинке, немного расплылись. Одна сторона записки обгорела, однако уцелело главное: «Сегодня Браун умрет, и мы будем свободны». Гуго прочитал это вслух. По спине до самого затылка, еще мокрого от снега, пробежали мурашки. В памяти всплыли поблекшие образы прошлого.

В детстве он на каникулах ездил с отцом на Ваттовое море. В первый раз они оказались там во время отлива. Бурное северное море отступило, обнажив бесконечно длинную полосу песка, на котором виднелись морские звезды, ракушки и черви. Словно какой-то великан выхлебал всю воду, оставив вместо нее илистое дно, сливавшееся на горизонте с небосводом. Гуго было шесть, он дрожал на ветру в своей легкой курточке и коротких штанишках. Он вообще был неусидчив, нетерпелив, а теперь еще и разочарован.

– Нужно уметь ждать, – сказал отец. – Рано или поздно море вернется.

Вода пришла через четыре часа. Гуго успел вдоволь набегаться по ваттам, собирая терпко пахнущие солью ракушки. Море возвращалось медленно. Оно гневно бурлило, точно собиралось сожрать всю сушу. Ожидание стоило этого зрелища.

Теперь Гуго чувствовал то же самое. Неторопливое море вернулось в форме жалкого на вид клочка бумаги. Внезапно визит в Аушвиц обернулся брошенным ему вызовом, а смутное предчувствие превратилось в уверенность. Либехеншеля волновали отнюдь не мифические призраки, а существа из плоти и крови.

– Мы называем их открытками, – пояснил комендант. – Такими частенько обмениваются заключенные, но те пишут от руки.

– У кого есть доступ к печатным машинкам? – спросил Гуго.

Либехеншель фыркнул:

– «Олимпии» выдаются всем членам СС, ими пользуется куча народа. – Он махнул рукой на свою, стоящую в углу рядом с книжным шкафом. – Все наши доктора печатают на них свои отчеты. Невелика помощь, понимаю, но эта записка – явное доказательство того, что Брауна убили. Не давился он яблоком.

– Так и есть. – Гуго в свою очередь выложил на стол записку, найденную в кабинете Брауна.

– Что это? – Пожевав сигару, Либехеншель выпустил дым через тонкогубый рот.

– «Куколка АБО», – прочитал Гуго. – Вам это ни о чем не напоминает? Кто-то написал это в блокноте Брауна, причем с такой силой давил на перо, что буквы отпечатались на следующей странице. При помощи угольного порошка мне удалось восстановить запись.

– Куколка… – протянул Либехеншель, неотрывно глядя на листок. – И инициалы…

– Узнаете почерк?

– Это почерк Брауна. – Комендант взял папку, отыскал справку, выписанную доктором, сравнил. – Да, почерк, несомненно, его. Полагаете, записка предназначалась нам?

– Если у Брауна не было привычки писать с сильным нажимом, то все возможно. Убийца заметил записку и вырвал листок из блокнота, но не удосужился проверить тот, что был под ним. Допустил оплошность в миг паники. – Гуго сделал нарочитую паузу. – Был ли в кабинете доктора беспорядок? Что-нибудь необычное?

– Да нет, ничего такого, – покачал головой Либехеншель. – Все на своих местах. Конечно, если была драка, то убийца мог и замести следы.

– Там и ваши санитары знатно прошлись, уничтожив вероятные улики, – попенял Гуго.

– Никому ведь и в голову не приходило, что речь об убийстве, – парировал комендант. – Это я приказал убрать кабинет и подготовить тело к погребению. Сомнения возникли лишь после обнаружения этой записки. Ее нашли у склада личных вещей. Вчера вечером один унтер делал обход и наткнулся на бумажку. Там как раз под тяжестью снега обломилось гнилое дерево.

– Ее хотели сжечь, – заметил Гуго. – Однако убийца не дождался, когда бумага сгорит полностью. Может быть, его застали врасплох? Он выбросил записку, не ожидая, что упавший с дерева снег потушит огонь.

Либехеншель нагнулся и вытащил из ящика еще что-то.

– Огрызок яблока, лежавший рядом с трупом. Вдруг вам пригодится.

Гуго взял бумажный пакет, заглянул внутрь. Прикинул, соответствует ли след от зубов размеру кусочка, оставшегося в горле трупа. Яблоко пахло кислятиной, мякоть потемнела.

– У меня в лагере есть хороший фотограф, – добавил комендант. – И прекрасный офтальмолог.

Гуго приподнял брови, сбитый с толку. Он раскурил наконец сигару, с удовольствием затянулся. Увы, даже замечательному кубинскому табаку было не по силам преодолеть дискомфорт, не покидавший его с момента приезда в лагерь.

– Для анализа сетчатки, – уточнил Либехеншель. – Говорят, облик убийцы может отпечататься на ней.

– Это устаревшая теория. – Гуго потер переносицу.

В дороге он не смог принять морфий, и теперь сырость так и вгрызалась в кости, усугубляя мучения.

– Сетчатка не сохраняет то, что человек видит перед смертью. Все эти идеи давно пора выбросить на помойку, как, к примеру, и криминальную антропологию Ломброзо.

– Решительно не согласен. Метод Ломброзо имеет бесспорную научную ценность. Итальянцы – низкорослые брюнеты, поэтому большинство их – преступники.

– Да-да, конечно, – поспешил уступить Гуго.

Он устал и позволил себе разболтаться, забыв, что беседует с человеком, отправляющим людей в газовые камеры как раз на основе этих самых «устаревших» теорий. Гуго долгие месяцы работал в лаборатории, разоблачая теорию «прирожденного преступника», согласно которой склонность к преступлениям заложена в морфологических признаках. Однако концлагерь вряд ли подходил для научной дискуссии.

Либехеншель сердито затушил сигару, скрестил руки на столе. Его глаза сделались еще выпуклее. Пожевав потрескавшуюся от холода нижнюю губу, он вновь поднялся, достал из шкафа блестящую бутылку коньяка и протянул Гуго, словно заключая сделку.

– Выясните, кто убил Брауна, герр Фишер. Пользуйтесь какими угодно методами, даже устаревшими, если понадобится. Не желаю, чтобы в моем лагере убийца гулял на свободе, а невиновный был казнен.

Натужно улыбнувшись, Гуго принял подарок. Насколько он понял