ДОСТОЙНО ЕСТЬ СИЕ: рука, что вернулась после

человекоубийств и теперь уже твёрдо знает

   какому миру дано одержать победу

каковы воистину «ныне» и «присно» мира:

НЫНЕ зверёныш миртовый Ныне призывы мая

ПРИСНО всепостижение Присно заря без края

Ныне ныне иллюзия и пантомима грёз

Присно Арго плывущая по небу среди звёзд

Ныне чешуйчатокрылые движущиеся тучи

Присно священных таинств свет и огонь летучий

Ныне земли кружение и Власти её земные

Присно души сожжение и пятая стихия

Ныне неисцелимое лунное затмение

Присно златолазурное космическое свечение

Ныне племён неистовство и беспросветный Знак

Присно же образ Истины и недреманный Зрак

Ныне Богов попрание Ныне прах человеческий

Ныне Ныне Ничто

* * *

И Присно – мир, сей малый и великий!

Ипполит Харламов. Аутопсия: послесловие и комментарии переводчика

Я не без удивления смотрю на свой перевод поэмы «Достойно есть». Он потребовал десять лет: столько времени ахейское войско осаждало Трою, столько времени странствовал Одиссей. От моих первых опытов на этом поприще остались только разрозненные черновики. В публикуемом тексте их следов практически не видно, или, правильнее сказать, виден только первоначальный порыв вдохновения, тот идеалистический запал, с которым автор перевода, тогда всего лишь двадцатитрёхлетний, бросился в самую гущу словесных хитросплетений. Этот мой первый натиск был отбит мгновенно и болезненно. Поэма не поддавалась. Мне было очевидно, что я не выдерживаю интонаций, беру фальшивые ноты, то упрощаю, то усложняю синтаксическую структуру, не справляюсь с метрикой, упускаю немалую часть тонких аллюзий и, наконец, просто не чувствую в достаточной мере авторскую манеру письма, чтобы уверенно и легко откликнуться на неё.

Но постепенно, по мере моего укоренения в языковой и материальной культуре Греции, в её ландшафте и фольклоре, архитектуре и словесности, текст поэмы начал проясняться перед моими глазами, как если бы некий реставратор тампоном и скальпелем снимал слой почерневшей олифы со старинной иконы. Я не совру, если скажу, что первостепенную роль сыграла здесь не прочитанная за эти годы греческая литература, но само пространство Эллады со всеми его образами, большими и крохотными: с партизанскими пещерами эпирских гор и засаленными лампадками в придорожных часовнях, с сердоликовой дымкой над заливами, с крапивой и снытью, бушующими в разрушенных деревнях, со сморщенными маслинами на заиндевелой январской земле. Нечто алхимическое должно было произойти с моим сознанием, чтобы мне хватило дыхания спеть в унисон если не с самим Элитисом, то, по крайней мере, с его поэтикой. Состоялся этот перевод или нет – судить не мне, но я могу сказать хотя бы, что в него был вложен максимум возможных усилий.

«Достойно есть» – поэма прежде всего метафизического свойства. Это мистериальный текст о становлении человека-микрокосма, о его нисхождении в смерть и восхождении в бессмертие. Вместе с тем это и историческая поэма – вероятно, одна из важнейших поэм о Второй мировой войне. И, наконец, это попытка охватить содержание национально-религиозной культуры Греции на всей её обозримой протяжённости и создать универсальный, диахронный и панэллинский, мифопоэтический язык, в котором были бы вскрыты и разрешены конфликты между народным и элитарным, настоящим и прошлым, христианским и языческим («Я – идолопоклонник, которому повезло прикоснуться с оборотной стороны, нечаянно, к христианской святости», – сказал о себе Элитис[25]; этот манифест применим ко всему его творчеству, но в «Достойно есть» он находит предельно наглядное отражение).

Комментировать такие произведения сложно. Серьёзный комментарий будет превосходить по объёму саму поэму (именно так и выглядит фундаментальный комментарий Тасоса Лигнадиса, на который я буду очень часто опираться в своём собственном тексте). Комментарий поверхностный и краткий скорее исказит представления читателя, нежели поможет ему сориентироваться. Найти золотую середину было непросто, но в конечном итоге мне показалось самым разумным придать своим примечаниям форму свободного, обращённого к читателю монолога. Пусть это будет не академическое исследование и не скупые пометки на полях, а нечто вроде неформального разговора – и меньше всего мне хотелось бы создать иллюзию, что хоть какой-то аспект освещён в нём исчерпывающим образом. Поэзию нельзя исчерпать (и, пожалуй, само такое намерение было бы антипоэтическим в своей основе), но обнаружить в ней можно многое.

* * *

Конец десятого века. Афон. Келья близ скита святого Андрея Первозванного. Архангел Гавриил в образе юноши-странника является одному из иноков и объясняет ему, что перед песнопением «Честнейшую херувим» необходимо петь «Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего». Прежде чем уйти, он записывает слова нового гимна перстом на камне (и к образу этого камня нам предстоит вернуться ещё не один раз).

Такова легенда, и стоит рассмотреть название поэмы в её контексте, как появляется множество ориентиров, подсказок и опорных точек. Мы уже понимаем, что это будет гимнографическая поэма, и догадываемся, что какой-то своей частью она будет восходить к византийской традиции. Мы предчувствуем мотив откровения или, по крайней мере, предстояния чему-то иномирному, мы смутно предвидим и некую недосказанность: фраза оборвана на глаголе-связке, что же есть достойно?.. Предчувствия, безусловно, могут обмануть, но в нашем случае они окажутся верными. Именно «на тонических системах византийской поэзии», как сказал об этом сам автор, зиждется метрическая основа поэмы (мне пришлось немного адаптировать её к нашей силлаботонике, чтобы избежать нежелательных ассоциаций с верлибром). Оттуда же заимствованы обильно используемые ассонансы, аллитерации, парономасии и другие характерные приёмы и тропы; наконец, встречаются и прямые цитаты. Но прежде всего влияние византийских авторов очевидно в самом интонационном строе текста. Взятые по отдельности, и трагическая возвышенность стиля, и экспрессивные воззвания к божественным и смертным собеседникам, и дерзкие сочетания простонародной лексики с утончёнными архаизмами и неологизмами ещё могут быть возведены к каким-либо другим прототипам, но вместе они образуют совершенно узнаваемое целое, и это язык византийской духовной поэзии периода расцвета.

Тасос Лигнадис первым указал, что главным вдохновителем Элитиса был Роман Сладкопевец[26], работавший в Константинополе в первой половине шестого века. Но, невзирая на массу прямых и косвенных подтверждений этого мнения, всё же была предпринята попытка его оспорить: Ирини Лулакаки, убеждённая, что до 1963 года творчество Романа не было известно Элитису в достаточном объёме, предложила не рассматривать его в