— Так, — сказал старший милиционер. — Вы будете гражданин Афанасий Максимович Юков?

— Я, — хрипло отозвался отец. — А что?

— Работаете грузчиком в речном порту?

— Да. А что?

— Все в порядке. Одевайтесь. Пойдете с нами.

— Так это что?.. А где это самое… бумага? — враждебно спросил отец.

— Порядочек, гражданин, порядочек. Пожалуйста. — Милиционер развернул и показал отцу какую-то бумагу. — Так, Сидоров, давайте. А вы, мамаша, и ты, — милиционер критическим взглядом оценил Аркадия, — молодой человек, оставайтесь на месте и не беспокойтесь. Порядочек.

Начался обыск.

— А тебе повезло, отец! — пробормотал Аркадий, только сейчас почувствовав, с какой силой и яростью он обрушил бы на отца удар своей окаменевшей ладони.

Отец удивленно взглянул на Аркадия, вдруг сжался как-то, сразу постарел вроде бы и стал поспешно одеваться. А мать, — ну что с ней поделаешь! — кинулась к отцу, обвила его плечи руками и зарыдала:

— Да за что они тебя, кормилец наш? Кому нужно наше горюшко? А-а!..

Старший милиционер отвернулся, только сказал:

— Побыстрее, Сидоров.

— Да, как видно, нет ничего, — отозвался второй милиционер из чулана Аркадия.

— Ищите, ищите, — усмехнулся отец. — Не там ищете! — Он торопливо обнял жену, накинул на плечи брезентовую куртку и, зло взглянув на Аркадия, пошел к двери.

Мать вцепилась в него, задохнулась от плача.

— Жрать принесешь в КПЗ, — бросил он ей на ходу.

— За что? — угрюмо наклонился Аркадий к милиционеру, выходившему из чулана.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Так. До свиданья! Спокойной ночи! — сказал старший милиционер и, приложив руку к козырьку фуражки, прибавил: — Порядочек!

Отца увели. Мать выскочила вслед за милиционерами и тихонько завыла на крыльце. Аркадий с минуту стоял не шевелясь. Он еще не мог прийти в себя.

«Арестовали отца!» — непривычно кольнула Аркадия стыдливая мысль.

Но вслед за этим Аркадий ощутил почти радостное облегчение.

«Ну и пусть арестовали! Хорошо сделали! Ну и пусть узнают все! По улице пьяным шататься не будет, валяться под заборами не будет, мамку бить не будет! Я и мамка — проживем!»

Аркадий выбежал на крыльцо, зашептал:

— Не плачь, мама! Что, нам хуже будет? Нам хуже без него не будет…

— Как жить-то буде-ем? — не слушая его, громко заплакала мать.

Аркадий ввел ее под руку в комнату, заперся, не без удовольствия играя роль хозяина, и сказал грубовато, как это и требовалось теперь, когда он остался в доме единственным мужчиной:

— Живы будем — не умрем!

Аркадий налил в мензурку денатурата, храбро хлебнул и, задохнувшись от сухого жара, стал яростно плеваться: по щекам у него текли слезы.

— Ну и гадость! И это — пьют! Выброси, мамка, все это… зелье на помойку.

А мать, умываясь слезами, твердила свое:

— Заботился не заботился, жалел не жалел, а копейку в дом приносил…

— Вот именно копейку! Двадцатку бросал тебе, как нищей, а остальные деньги куда девал? Сама же говорила: по пятьсот, случалось, зарабатывал! — морщась от денатурата и вспыхнувшего с новой силой презрения к отцу, крикнул Аркадий. — Не понимаю тебя, мамка, какая-то ты старорежимная, в самом деле. Два дня назад молила бога, чтобы отца забрали, а сейчас ноешь. Он тебя чуть ли не каждый день избивал, а тебе его жалко. Раба ты — вот кто, раба! Когда в школе про крепостное право изучали… И были такие, кто не хотел от своего помещика уходить, я не верил, думал, брешут для идейности, а теперь верю: могли быть при крепостном праве, если при социализме и то такие есть! Стыдно, мамка!

Мать всплеснула руками, лицо ее еще больше сморщилось:

— Побойся бога, Арканя, такие слова говоришь! Ради кого я живу-то? Только ради тебя. Не было бы тебя…

— Арканя, Арканя! — вспылил Аркадий. — Сколько раз тебе говорилось: какой я Арканя! Аркадий — и точка!

— Аркадий. — Мать вздохнула, посмотрела на сына с укоризненной жалостью и покачала головой. — А испытания-то в школе не сдал…

— Как не сдал? — опешил Аркадий. — Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

— Матери да не сказали бы… Что делать-то будешь? По второму году сидеть? Давно хотела с тобой говорить, да боялась: отец узнает…

Все, все сразу понял Аркадий. Он думал, что мать не знает. А она знала и молча переживала! Недаром она так укоризненно качала головой и подкладывала куски побольше да повкуснее!..

Аркадий, пошатываясь, подошел к матери, подтвердил дрожащим голосом:

— Не сдал. Я думал, что…

Он не договорил, пристыженный, разбитый. Хозяин! Какой, к черту, он хозяин! Всегда была и долго еще, наверное, будет хозяйкой мать, которая кормит, обмывает и обшивает его. А он как был нахлебником, так и останется, и пользы от него в доме — как от козла молока. Эх ты, дармоед, несчастный, а еще подвига захотел!..

— Как же будет-то, сынок? — после некоторого молчания спросила мать. — С учебой-то?..

— Я сдам, мама, сдам! — горячо зашептал Аркадий. — Из кожи вылезу, а сдам! Осенью. А если хочешь, работать пойду, деньги зарабатывать буду, только ты не обижайся на меня. Я тебя обижал… не обижайся.

Аркадий стал с жаром целовать руки матери.

— Ладно уж, ладно, — растерялась мать, не привыкшая к таким нежностям. — Учись. Сдай только. Прокормимся. Шить буду, стирать, грибы собирать пойду, чай, не бары, проживем.

— Сдам, мама, даю слово! Лопну, а сдам!

— Хорошо бы, хорошо бы. Есть, чай, хочешь?

— Хочу…

— Картошка-то остыла. Сейчас я… У меня сальца кусочек припрятан… Да ноги тебе помыть водицы согрею.

И вот уже мать хлопочет возле примуса, скорбно сжав тонкие бескровные губы. Аркадий глядит на нее блестящими от слез глазами. Аркадий глядит на мать и думает, что события сегодняшнего дня чем-то напоминают грозу. Да, это суровая, но свежая и очищающая гроза прогромыхала в домике Юковых. Черные тучи еще не разошлись на небе, но, как это бывает после всякой грозы, уже легче дышится…

Глава вторая

ВОЗМУТИТЕЛЬ СПОКОЙСТВИЯ

Шурочка вставала рано. Солнце еще не озаряло городские крыши, когда у изголовья ее кровати заводил свою звучную трель будильник. Девушка испуганно вскакивала и торопливо совала будильник под подушку. Брат ее, Борис, тоненько посвистывал носом на своем диване, за занавеской, и девушке каждый раз становилось весело от этого беспечного свиста. Открыв окно, выходящее на террасу, она сосредоточенно делала гимнастику, а потом шла на кухню, становилась в большой умывальный таз и, с трудом сдерживая визг, обливалась холодной водой.

В этот день будильник поднял Шурочку раньше обычного. Вскочив, она недоуменно подняла часы к заспанным глазам и сразу же вспомнила,