тиши, ведут беседы с богом.

Укройся потеплей и за моим порогом

На ложе сладостном, во тьме и тишине,

До утра ясного покойся в мирном сне.

Тебя я возвращу к родным твоим пенатам,

Тому, кого зовешь родителем иль братом.

Ведь смертный, странствуя, живет одной мечтой —

140 Увидеть, наконец, отчизны брег святой.

В тот самый час, как ты в мой дом вошел несмело,

Когда-то дочь моя впервые свет узрела.

Так будь благословен! Вот хлеб, а вот вино.

Садись. Вкуси всего, что здесь припасено.

И если тайны нет над тем неодолимой,

Поименуй себя, отцов и край родимый”.

Он смолк. Несчастный сел. Уже рабы несут

С водой прозрачною серебряный сосуд

И плещут из него струею серебристой;

150 Кедровой ставят стол, где над доскою чистой

Дымится сок жарких, мерцает кубков ряд

И амфоры с вином двугорлые стоят.

“О друг мой, ешь и пей, — промолвил Лик с участьем, —

Забудь страдание. Назавтра за несчастьем

Приходит радость вслед, — грядет счастливый день”.

....................................................

И снова Лик встает, и по его приказам

Торопятся рабы наполнить чаши разом.

“Пью за Юпитера! Не он ли сделал так,

Что на пиру моем со мной возлег бедняк!”

160 По кругу шумному пролился ток бесценный.

Хозяин чашу сам наполнил влагой пенной

И гостю шлет ее: “Прими привет от нас.

Поверь — ты родину увидишь в ближний час,

Хотя бы ледники сурового Кавказа

Скрывали милый край от ревностного глаза”.

Бедняк от кравчего приемлет чашу, встав,

И, благодать богов на всех гостей призвав,

Улыбку и слезу мешая в долгом взгляде,

Глядит сквозь черные и спутанные пряди.

170 “Гостеприимный друг! Под кровлею твоей

Судьба мне помогла найти конец скорбей.

Так смею ли напрячь живых речей поводья?

Нет близких у меня, похищены угодья.

Все выслушай: вино, тобою налито,

Отверзло мне уста. Друзья, узнайте то,

О чем пристало бы молчать при первой встрече.

Прости мои мольбы, прости и дерзость речи.

Мгновенным пламенем, ты знаешь сам, всегда

Вино смиряет власть пристойного стыда.

180 Измученный путем песчаным и кремнистым,

Доступный червецам и гадинам нечистым,

Томимый голодом, без пищи и питья

По рекам и лесам едва влачился я

Без воли, без надежд, почти жилец могилы;

Но с детства воспитал я мужество и силы;

Позволь мне отдохнуть; пусть в сельской тишине

Работа и покой вернут здоровье мне.

Пошли меня тогда в конюшни и станицы

Для олимпийских игр готовить колесницы

190 Иль, сгорбясь, в знойный день с рассвета до звезды

Гонять ярмо быков вдоль тучной борозды.

Вращая жернова тяжелые упорно,

Могу я превращать в муку ржаные зерна.

Могу с кривым ножом, лелеять виноград,

Которым будет твой гордиться вертоград.

Могу я, косами и острыми серпами

Пожав хлеба твои, тяжелыми снопами

Свозить их в житницы и полнить закрома,

Чтоб не сказала мне и скаредность сама,

200 Взирая на меня жестоко и пристрастно:

— Вот жадный паразит, питаемый напрасно!”

“О бедность честная! Твой сон да будет тих.

Никто не оскорбит тебя в стенах моих,

И праздно отдыхать тебе отныне можно:

Убежище твое спокойно и надежно”.

“Я недоверчив стал”.

“Не бойся ничего!”

“Долг смертного — страдать”.

“Меняет жизнь его!”

Меняет — к худшему!”

“Мужайся, друг несчастный!

Зимой не нанесет Борей[203] грозы ненастной,

210 Сегодня льется дождь, а там — опять жара,

Смеется нынче тот, кто сетовал вчера...”

“В твоих речах, о друг, звучат любовь и братство,

Но может так судить лишь мудрое богатство.

Кто беден, тот живет обманутый судьбой

И все надежды в гроб уносит за собой.

Тоской измученный, бессонницей, мечтами,

Бесчестьем выкормлен, питаем клеветами,

Жестокими людьми отвергнут злобно, он

В святилища богов несет напрасный стон.

220 Но раз уж отдых здесь стопам моим дозволен,

Раз внемлешь ты мольбе того, кто обездолен,

И, научась любви, у сердца своего,

Щадишь и в жалости достоинство его, —

Да будет образ твой, о Лик мой благородный,

Почтеньем окружен и завистью народной”.

“О странник! Я опять “надейся!” говорю.

Я собственным тебя примером ободрю.

Не вечно взыскан был богатый Лик судьбами,

Не вечно в роскоши, меж верными рабами

230 Вкушал завидный он и сладостный покой.

Узнай, и я бродил с протянутой рукой,

Пока богач Клеот в садах своих огромных

Не увидал моих трудов и знаний скромных.

Во мне и слабые таланты оценя,

— Будь счастлив, — он сказал, — и не забудь меня! —

Я не забыл! Он — мой отец и благодетель,

Прекрасный плод его взрастила добродетель,

Сторицею вернуть клянусь я беднякам

Все, что из рук его в несчастьи принял сам.

240 Ах! Милосердный муж, убогими любимый,

Являет на земле бессмертных облик зримый,

На нем печать богов. Он создан для того,

Чтоб небо видели во образе его.

Клеот тому пример. Да не коснутся грозы

Святой его души, благоуханной розы!

Благодеяния его прекрасных дней

Венцом невянущим да светятся над ней.

Когда ж в кругу друзей, в день горести народной,

Он встретит светлый час кончины благородной,

250 Да скажут сыновьям его со всех сторон:

— Пытайтесь вашу жизнь прожить, как прожил он.”—

“О друг страдающих! К чему судьбе жестокой

Советы милости и благости высокой?

Стальной десницею слепой нас гонит рок,

Живем, но жребий наш по-прежнему жесток.

Клеот уже погиб: неправедно отчизна

Его низринула в пучину остракизма;

Его сограждане вступили в распрю с ним,

Он предан ближними, он завистью гоним.

260 Где пестрые ковры далекого Евфрата?

Где золото пиров,