молчанье непреклонно?

Ты жаждешь умереть, оставив доживать

20 В тоске и горести седеющую мать,

Ты хочешь, чтобы мать глаза тебе закрыла,

Чтоб с мужним прахом я твой прах соединила?

Не ты ли должен был меня оплакать, сын,

Свершив святой обряд и погребальный чин?

Поведай же, мой сын, беду свою! Ужели

Не знаешь ты, что скорбь немая — всех тяжеле?

Что ж не подымешь ты окаменевших век?”

“Я умираю, мать, я ухожу навек.

Прости свое дитя! Не видишь ли ты разве,

30 Что исцеленья нет моей глубокой язве,

Что тяжек каждый вздох груди и потому

Последним кажется сознанью моему?

Мне трудно говорить. Покров и жар постели

Недуга тайный зной усиливают в теле.[191]

Все давит и томит в мучительном бреду!

Дай мне глаза закрыть! Я к гибели иду”.

“Мой сын единственный, испей скорей напиток!

Он возвратит тебе бывалых сил избыток.

Мак, мальва и бальзам, дарящие покой,

40 Смешали соки в нем в целительный настой,

И фессалиянка, узрев мои страданья,

Над чашей дымною творила заклинанья.[192]

Три раза солнца диск вставал с востока, ал,

Три дня не ведал ты Цереры[193] и не спал.

Испей, мой милый сын! Взгляни: перед тобою

Мать безутешная склоняется с мольбою,

Та, что в былом тебя качала на руках,

Кому отраден был сыновий первый шаг,

Чей образ ты любил, кому твердил об этом,

50 Чьей песне радостной твой смех бывал ответом,

Когда десну твой зуб прорезал и слеза

От боли детские туманила глаза.

Так поднеси ж к губам, бледнеющим впервые,

Грудь материнскую сосавшим в дни былые,

Питье — и вновь почувствуешь легко,

Как в дни, когда мое глотал ты молоко”.

“О эримантские холмы![194] Лесные чащи!

О свежий ветерок, листвою шелестящий

И дерзко треплющий, внезапно налетев,

60 Льняные туники летящих в пляске дев!

Красавиц пляшущих цветистые гирлянды!

О сон на берегах веселой Эриманты,

Где нет ни хищников-волков, ни хитрых змей!

О лик божественный! О песни юных дней!

Сплетенные шаги, лугов и волн соцветье...

Воистину, нет мест прекраснее на свете.

О всплески нежных рук, о поступь стройных ног!

Я не увижу вас, навеки одинок!

Несите же меня на берег Эриманты,

70 Где пляшет милая, безумствуют вакханты,

Где дым от очага над кровлей дорогой

Вздымается в лазурь туманною волной.

Она сидит с тобой, и взгляд, приникший к взгляду,

Счастливейший отец! дарит тебе отраду.

Там, над возвышенной оградой из камней,[195]

Она идет с волной распущенных кудрей.

Склонив недвижно взор, задумчивый и милый,

Над материнскою скорбит она могилой.

О как глубок твой взгляд! Как лик прекрасен твой!

80 Придешь ли над моей могильною плитой

Рыдать и, долу взор потупив темноокий,

Шептать в отчаяньи: — О Парки, вы жестоки! —

“О, не терзай себя, мой сын! Ты бредишь вновь,

И мне ясна твоя безумная любовь.

Возлюбленный мой сын! Да, как ни слабы жены,

Но жгут сердца мужчин и исторгают стоны,

И если юноша проводит дни в слезах —

Любовь признает в том читающий в сердцах.

Но, сын, скажи ты мне, какою девой статной

90 Пленился в пляске ты над синей Эримантой?

Ты молод и красив, и даже злой недуг

Румянца твоего не угасил, мой друг.

Не Эгла ли[196] то, дочь речного властелина?

То не Ирина ли с ее косою длинной?

Иль та красавица, чье имя целый день

На стогнах следует за мною, словно тень;

Которой ни одна невеста и супруга

Не в силах лицезреть без боли и испуга,

И все красавицы завидуют вокруг?

100 Не Дафна ль дивная?” — “О боги, этот звук!

Не повторяй, молю, пленительного слова!

Как небожители, прекрасная сурова.

Напрасно многих влек огонь чудесных глаз;

Как все, услышал бы надменный я отказ.

Не говори же ей ни слова, заклинаю...

Но боль моя! Но смерть! О мать моя родная!

Ты видишь, что в тоске мои проходят дни, —

Так снисходительно на страсть мою взгляни.

Отправься к ней! И пусть весь облик твой достойный

110 Напомнит дочери о матери покойной.

Возьми с собой плоды, пленяющие взгляд,

Возьми из стад моих молочных двух козлят,

Слоновой кости торс[197] — Амура, гордость нашу,

Возьми коринфскую ониксовую чашу,

Возьми и жизнь мою, сложи к ногам ее,

Поведай ей, что я иду в небытие,

Пади к ногам ее отца, моля, стеная,

Вселенной, алтарем, богами заклиная,

И если без нее вернешься ты сюда,

120 Тогда прощай, о мать, прощай — и навсегда!”

“О нет, ты не умрешь! Твердит мне упованье,

Что все устроится...” Склонясь к нему в молчаньи,

Она целует лоб, туманный от тоски,

Слезами оросив сыновние виски,

Дрожащая, она выходит в нетерпеньи,

Походкой шаткою от страха и волненья,

Пробыв в отсутствии недолго, входит вновь

И издали кричит: “Несу тебе любовь.

Мой сын, ты будешь жить и станешь всех сильнее!”

130 С улыбкой на устах старик спешит за нею,

И дочь-красавица, что следует за ним,

Глядит на юношу. Безумец, недвижим,

Трепещет и лицо скрывает в покрывало...

“Три дня на празднествах тебя я не встречала, —

Так говорит она. — Ты призываешь ночь?

Страдаешь ты? Твердят, что я могу помочь!

Живи! И две семьи сольются воедино:

Твоей — подарим дочь, моей — подарим сына!”

<6>

НИЩИЙ

Когда весной ручьи еще текли, журча,

Золотокудрая дочь Лика-богача

Вблизи Ахейских гор, в пределах Керинеи