Вскочил и побежал дальше. «Держи! Лови! Держи золотопогонную сволочь!» – раздавалось за мной. Все это происходило в мгновение ока, описывать это только надо время. В тяжелых английских «танках» было тяжело бежать, но я был молод. Мои люди скользнули между домов в поле, надо было поднять пехоту, а потому я продолжал идти по шоссе. В этот момент нагнал шагом едущего моего разведчика с заводной лошадью Викторова и вскочил на нее. Только я сел, как почувствовал сильный удар по левому колену. Рейтузы были распороты во всю ширину, через секунду показалась кровь. На фронте завязалась перестрелка, залпы по мне всполошили пехоту. Что делать? Надо было немедленно передать батарее приказ открыть огонь, с этим распоряжением отправил разведчика Суворова. Сам же поехал спешно поднять на ноги стоявший в резерве Темницкий полк. Командир батальона не хотел мне верить. «Вот доказательство», – показал я свое окровавленное колено. Приехал на батарею; Квятковский уже двигался вперед, чтобы установить новый наблюдательный пункт. Позвали фельдшера, у меня оказалась сквозная рана в колене, но каким-то чудом сустав не был задет. Пришлось ехать в обоз, стоящий в Роговицах, оттуда в извозчичьей пролетке двинулся в тыл. Был небольшой мороз, и наступила ночь. Лошадь мелкой рысцой трусила по шоссе. Я думал ехать в штаб корпуса, при котором был перевязочный пункт, в котором была Вера Алексеевна Неведомская, но, доехав до станции Вруда, решил эвакуироваться стоящим там поездом для раненых. Меня охватило чувство невероятной усталости – ранение, сидящая во мне болезнь, а главное, эти долгие месяцы непрестанного напряжения и бессонных ночей, связанных с ответственностью за свои пушки, вдруг вылились в апатию и нежелание продолжать ночное путешествие в трясучей пролетке.

Меня погрузили в вагон, и лишь к вечеру другого дня наш поезд добрался до Ямбурга. Наш состав поставили на какие-то запасные пути; мост через Лугу был починен лишь 6 ноября, то есть в день моего ранения. Я лежал на досках и думал, что мне делать и как выбраться из грязного вагона, полного раненых. В этот момент услышал голос жены, спрашивающей, не здесь ли лежит капитан Гершельман. Я откликнулся, и скоро меня на грузовике доставили в расположенный в Ямбурге госпиталь. Эту ночь я спал как убитый, уход был нормальный, кроме жены, меня навестил мой старый командир генерал барон Велио, незадолго до того сдавший должность начальника штаба корпуса на псковском фронте. Через день меня перевезли в Нарву, в госпитале я встретил Андреева и Унковского. Там же меня навестил отец жены, Александр Александрович Мосолов240, только что приехавший в Ревель из Парижа. Он предполагал поселиться в Гельсингфорсе и оттуда постараться выписать из Петербурга жену, сына, двух дочерей и нашу девочку. Он меня поздравил с великолепным отзывом, который ему дали в штабе армии о моих действиях на фронте: «одна из лучших батарей». Я вспомнил, как несколько месяцев тому назад я на станции Кикерино принимал две пушки, в которые веревочными постромками были впряжены крестьянские лошади, безногого ездового, отсутствие телефонов… Когда меня ранили, орудия были запряжены сильными лошадьми, было 11 телефонов, 20 верст провода, великолепный состав офицеров и солдат. Недаром, как говорится в песне, «он не спал, не дремал – батарею обучал…». Благодаря хлопотам моей жены я избежал все трудности эвакуации, которая была весьма слабо налажена. Поезда с ранеными шли от Гатчины до Ямбурга 3–4 дня, в дороге раненых почти не кормили, в теплушках, спешно приспособленных для перевозки раненых, не было ни воды, ни чая, ухода никакого, так как при поездах персонал отсутствовал. Через гатчинский подвижной госпиталь ежедневно проходило не менее 500 человек, и так все время боев с 18-го по 28 октября, и их еле поспевали вывозить.

В Нарве мне вскрыли рану. Вскоре старшая сестра госпиталя баронесса Розен зашла ко мне и посоветовала мне просить об эвакуации в Юрьев, так как были опасения, что линия фронта может продвинуться к городу. Я с радостью согласился на ее предложение и просил записать на этот транспорт Унковского и Андреева.

Состояние моего здоровья было удовлетворительно, единственно, что внушало недоумение, был небольшой жар. Когда мы прибыли в 1-й Юрьевский эстонский госпиталь, меня, по заведенному порядку, опустили в ванну, но горячей воды не было, а потому ванна была холодная. К вечеру у меня поднялся жар, и я заболел вторым припадком возвратного тифа. Через неделю температура снова поднялась и достигла 41 градуса с дробью. Это был кризис, к ночи началось потение, и к заре температура упала на 35 и 3. Я был настолько слаб, что меня пришлось поддерживать два дня впрыскиваниями камфары, в первый день спас Унковской, позвав вовремя сестру. Это было уже в начале декабря.

Состав нашей палаты подобрался из воспитанных офицеров, кроме Андреева и Унковского, лежал талабчанин Калмыков и еще один офицер. Благодаря нашему тихому и скромному поведению персонал всячески шел нам навстречу и старался исполнять наши просьбы. Через объявление в газете мы связались с внешним миром, начали получать газеты и письма. В госпиталь мне прислали выписку из приказа по Северо-Западной армии за № 315 от 9 ноября 1919 года о производстве меня за боевые отличия в подполковники. Болезнь задерживала заживление раны, лишь после третьего припадка она загноилась и начала затягиваться. Немного окрепнув, я выписался из госпиталя и перебрался в Ревель, где вскоре мы с женой получили визу на въезд в Финляндию, где нас ждал ее отец.

В Ревеле собралось много наших гвардейских конно-артиллеристов: барон Велио, Колзаков241, мой брат, я, Щербачев242, Унковской, Зубов, Киселевский243. Был устроен дружеский ужин. Мы часто собирались в гостинице «Золотой Лев», где жили Неведомские. Я ходил на костылях и как-то вышел на улицу подышать свежим воздухом. Вид у меня был достаточно обтрепанный и жалкий, чем я возбудил жалость старушки немки-балтийки. Она подошла ко мне и сунула мне милостыню, не желая ее огорчить, я низко поклонился и поблагодарил. Эта мелочь долго у меня хранилась как память.

К счастью для меня, я не пережил всей тяжести унижения нашей армии, происшедшего не столько от причин, зависящих от нас, сколько от ряда мер, предпринятых эстонским правительством. Наши союзники англичане («Антантины сыны», как их стали называть в армии) молча смотрели на это организованное истребление русских белых полков и пальцем не пошевелили, чтобы как-нибудь помочь нам. Люди как мухи гибли от болезней – достаточно сказать, что количество больных достигало 16 000 человек, когда в армии числилось немногим больше 20–25 тысяч.