–Да, они покончили с собой,– произнес я устало, глядя на пылающее небо с мостков обсерватории. Теперь небо казалось ночным. Ночь – со вспышками света.

–Но почему? Из-за чего они это сделали?

Я заговорил, чтобы услышать собственные мысли. Потому что знал, чего нам ждать.

–Из-за того, что сказало им существо.

–А что же оно сказало?

–Из-за того, что оно нам сказало, и из-за того, о чем не сказало.

–Оно говорило с тобой?

–Кое с кем из нас. СЛеусом, с теми девятью, и другими. Я его слышал.

–Но почему же я его не слышал? Я же был там!

Я пожал плечами. Он не слышал, ну так что ж…

–Ладно, и что же оно сказало?– потребовал Порталес.

Я повернулся и посмотрел на своего коллегу. Повлияло бы это на него? Думаю, нет. И это хорошо. Хорошо для него и для таких, как он. Ведь без них человечество перестанет существовать. И ярассказал ему.

–Лемминги,– сказал я.– О леммингах-то ты слышал. Без всякой причины, из какого-то глубинного инстинктивного позыва они устремляются друг за другом и бросаются вниз со скалы. Следуя друг за другом в самоубийственном порыве. Видовая особенность. То же самое и стем существом и его собратьями. Они пересекли мега-галактики, чтобы покончить с собой здесь. Совершить массовое самоубийство в нашей Солнечной системе. Сгореть в атмосфере Марса, Меркурия, Венеры, Земли. И умереть. Вот и все. Просто умереть.

Порталес был потрясен. Я видел, что он понял меня. Но какое это имело значение? Ведь не это же заставило Леуса и еще девятерых покончить с собой. И не это наполнило меня таким чувством отчаяния. Позывы одной расы не становятся позывами другой.

–Но… но… я не понима…

Я перебил его.

–Так сказал Итк.

–Но почему они явились умирать сюда?– растерянно спросил он.

–Почему сюда, а не в какую-то другую звездную систему или галактику?– Итк рассказал и об этом. Мы проклинали себя за этот вопрос, но Итк, как мог проще, на него ответил.

–Потому что,– мягко проговорил я,– это и есть край Вселенной.

На лице Порталеса отразилось недоумение. Было ясно, что эта концепция выше его разумения. То, что Солнечная система, система Земли или, точнее говоря, задворки Земли, были краем Вселенной. Как плоский мир, по которому в никуда плыл Колумб. Конец всего. Вовне – в другой стороне – лежала Вселенная, понятная и знакомая им. И они – народ Итка – правили ею. Она принадлежала им, и могла бы принадлежать им вечно. Ибо их расовая память, впечатанная в каждый эмбрион, не позволяла им застыть и деградировать. И, как у любой породы леммингов, появлялось новое поколение, которому дано было жить и развиваться в течение пяти тысяч лет. И они двигались вперед, пока не прибыли сюда, чтобы сгореть в нашей атмосфере. Но пока остальное принадлежало им, они этим правили.

И потому для нас, беспокойных, бесконечно любопытных, ищущих и подвижных землян, чья жизнь всегда связана с жаждой знаний, необходимостью познавать – для нас ничего не осталось. Пепел. Прах нашей собственной системы. И кроме этого – ничего.

Мы жили в тупике. Никаких межзвездных странствий. Не потому что мы не смогли бы. Мы смогли бы. Но нам снисходительно позволили бы это делать. В конце концов, Вселенная принадлежала им, а наша Земля была задворками всего.

Итк не знал, что он делал, сообщая нам все это. Он не желал нам зла, но обрек на смерть некоторых из нас.

Тех из нас, кто мечтал. Тех, кто жаждал большего, чем Порталес. Я отвернулся от него и поднял взгляд к небу. Оно пылало. Я сжал в кармане пузырек со снотворным. Слишком уж много здесь было света.

Сначала был город, однако ночи не было вовсе. Город был будто из зеркальной жести, стены из какого-то антисептического металла, словно огромные автоклавы. Чистый, без единой пылинки и настолько безмолвный, что даже вращающиеся внутренности его сердца и ума не издавали ни единого шороха. Город был замкнут в себе, и любые шаги отдавались эхом, шлепающие звуки какого-то экзотического кожаного инструмента. Звуки реверберировали, возвращаясь к их источнику, как песня-йодль, запущенная горцем в ущелье. Звуки, производимые покорными жителями, чьи жизни были такими же упорядоченными, обеззараженными, металлическими, как и город, который годами прижимал их к своей груди. Город был сложной артерией, а люди – кровью, которая безучастно по этой артерии текла. Они были гештальтом, единым целым. Этот город был совершенством, наисовременнейшей из всех современных структур, он был задуман как сверхсовершенное место обитания совершенных людей. Конечной целью всех социологических разработок была Утопия. Место проживания, как ее называли, так что люди были обречены жить здесь, в этом Едгине, в одномерной респектабельности и стерильности.

Здесь никогда не наступает ночь.

Здесь нет теней.

На фоне безукоризненной металлической чистоты движется пятно. Шевелящееся нечто из тряпок и прилипшей к ним грязи с могил, запечатанных столетия тому назад. Пятно. Субъект.

Проходя мимо темно-серой стены, он прикоснулся к ней, оставив отпечатки грязных пальцев. Скрученная тень, двигающаяся по стерильно чистым улицам, которые – по мере того, как по ним идет этот субъект – становятся темными переулками из давно минувших времен.

Он смутно понимает, что произошло. Не отчетливо, не в деталях, но он был силен и способен сбежать, даже если обвалится тонкая скорлупа, прикрывающая его мозг.

Среди этих сверкающих строений нет места, где можно спрятаться, места, чтобы поразмыслить – но ему нужно было выиграть время. Он замедлил шаг, но пока никого не увидел. И вдруг необъяснимым образом он почувствовал себя… в безопасности? Да, в безопасности. Впервые за долгое, долгое время.

Несколько минут назад он стоял возле узкого прохода номер 13, ведшего кМиллерз Коурт. Было 6:15 утра. Лондон был нем. Он остановился возле прохода к доходным домам МакКарти: зловонный, смердящий мочой коридор, где проститутки Спиталфилдс подбирали своих клиентов. За несколько минут до того зародыш в плотно закрытой стеклянной банке был помещен в его саквояж, и он остановился, чтобы сделать глоток густого плотного тумана, прежде чем отправиться в обратный путь кТойнби Холл. Это было за несколько минут до того. И вдруг – внезапно – он оказался в совсем другом месте, и время было уже не 6:15 утра в промозглый ноябрь 1888-го года.

И когда в этом незнакомом месте его залил яркий свет, он поднял голову.

В Спиталфилдс стояла мертвая, покрытая сажей тишина, и вот внезапно безо всякого перемещения, без чувства движения он был залит светом. Подняв голову, он увидел, что оказался в этом незнакомом месте. Остановившись, спустя лишь несколько минут после переноса, он прислонился к сверкающей стене – и вспомнил свет. Свет из тысячи зеркал. Они были на стенах, на потолке. Это была спальня. И девушка. Очаровательная девушка. Ничего похожего на Черную Мэри Келли или Чумазую Энни Чапмен, или Кейт Эддоуз, или кого угодно еще из этих жалких отбросов, к чьим услугам он вынужден был прибегать…