— А знаете, что я сделаю после того, как племянника Салтиеля бросит его поэтесса? — спросил Проглот. — Я вызову телеграммой двух моих дочерей и с очаровательной улыбкой предложу ему выбрать одну из них в качестве законной супруги, мне все равно какую, лишь бы он хоть одну у меня забрал! А я-то, в качестве тестя, уж такой лакомый кусочек себе урву в этой их Лиге Наций! И вы посмотрите, я еще буду принимать вас в своем личном кабинете, держа у уха телефон, раздавая приказы направо и налево, и лихо сдвинув шляпу набекрень! И кабинет мой будет рядом с кабинетом моего зятя!

— Дурень, — сказал Михаэль. — Ты и правда думаешь, что он упустит такую штучку для постели, юную, знойную и наделенную всеми надлежащими округлостями? Ты же сам понимаешь, что твоих дочек он не возьмет даже на зубочистки?

Проглот вздохнул, быстро согласившись с его словами. Увы, это правда, они столь же глупы, сколь костлявы, эти дылды, и могут только ныть и жаловаться, просто какие-то бледные поганки. Что делать, руководящей должности в Лиге Наций не видать. Эти две идиотки и его парнишки — просто небо и земля. Он улыбнулся, душа его устремилась к трем чудесным малышам, и он внезапно понял, что они в один прекрасный день станут невероятными миллионерами и любимцами всего Парижа, это уж точно. Ох, он ничего у них не попросит, никакого денежного вспомоществования, пусть сами наслаждаются своими долларами. Все, что ему надо, это видеть их всех троих пристроенными, выгодно женатыми, на длинных шикарных автомобилях, а там можно и умереть спокойно. Да, мои ясные алмазики, прошептал он, и стер подобие слезинки. И тут же почувствовал голод.

— Дорогой Соломон, — сказал он, — нет ли у тебя случайно нескольких соленых фисташек мне на зубок, пожалуйста?

— Увы, дорогой Проглот, у меня их больше не осталось, я все тебе отдал.

— Значит, ты сдохнешь, — зевнул Проглот.

— Ну и неправда, — улыбнулся Соломон, — ведь я знаю, что ты меня любишь, и в прошлом году, когда я тяжело болел и чуть не умер, с температурой сорок и один, ты сидел у моей постели всю ночь и даже плакал, я сам видел слезы! Вот так-то! Скажи, дорогой друг, ты, знающий все, скажи, что нужно сделать, чтобы дать знать добронравной молодой девушке, что страдаешь от нежной страсти к ней? Ну, в общем, каковы манера и обычай?

— Обычно это делают рекомендательным письмом с уведомлением о получении.

— А в письме-то что?

— Ну, пишут примерно так: «Милое создание, я, со всей приятностью, довожу до вашего сведения в данном письме, что я пленен вашим прелестным обхождением и разумными рассуждениями и потому мчусь к вам сегодня вечером, оставив все дела, неся огонь страсти вам в домашние пенаты».

— Это неплохо, — рассудил Соломон. — Но я скорее скажу ей, что люблю ее от всего сердца и всем своим существом.

— И она рассмеется тебе в лицо, — сказал Михаэль.

— Не согласен, — возразил Соломон. — Она сочтет, что я очарователен, потому что юные девы любят открытые сердца. А теперь я опять отлучусь по малой нужде, — сообщил он и улизнул.

— Проглот, как ты там сказал в конце письма? — спросил Михаэль.

— Неся огонь страсти к вам в домашние пенаты.

— Да, строго говоря, верно, но если она еще и замужем, было бы неплохо добавить: в отсутствие вашего рогоносца, чтобы ее рассмешить. Если женщина смеется — она твоя. Но, в принципе, зачем вообще писать письмо? Лучше позвать ее на ужин со всякими соленьями, потом чуток барабульки, и уже до десерта она воспылает.

— Увы, ты прав, — согласился Проглот, — рыба и соленья способствуют любви. И в море, говорят, Венера родилась. Так я написал в моем трактате по медицинской поэзии.

— Или же, — сказал Михаэль, — я кусаю серебряный экю на ее глазах, перекусываю его надвое зубами, и тут же она без ума от меня. Или же, если я с ней танцую, я даю ей понять посредством некоего изменения моего организма, что она мне нравится. Это их не отталкивает, если в это время нашептывать им красивые слова, преисполненные уважения.

— Вот уж, правда, в тебе должна быть арабская кровь, — съязвил Проглот, у которого внезапно вызвали отвращение полные губы Михаэля. — А теперь помолчи, ибо наш малыш возвращается.

— Час ночи, — сообщил Маттатиас.

Он встал, сказал, что вынести такое человек не в силах, что его сжигает на медленном огне долг, исчисляемый в швейцарских франках, на счетчике этой машины, который ежеминутно увеличивается. Добившись от Михаэля обещания о компенсации, он подошел к шоферу такси, с отвращением протянул ему сумму, обозначенную на счетчике, пожелал переломать все кости на его гибельном пути и ознакомил с совершенно неожиданной информацией о нравах его ближайшей прямой родственницы по женской линии.

LXXVII

Усевшись на мельничный жернов и вновь нацепив свой редингот, Проглот исполнял обязанности впередсмотрящего, в метре от земли, не думая об опасности. Он то складывал ладонь козырьком, то, нацеливаясь своей знаменитой морской подзорной трубой, напряженно всматривался в горизонт, готовый объявить о прибытии дамы.

— Земля! — внезапно вскрикнул он сдавленным голосом.

Тут же Михаэль отправился к лесу, где были привязаны две лошади, а наблюдатель осторожно слез со своего насеста, охваченный странным чувством. Значит, любовь существует, подумал он. Эта высокая и дивно сложенная женщина, направляясь к ним, двигалась навстречу своему счастью, легонько виляла бедрами, привлеченная счастьем, шагала навстречу счастью любви.

— Спасайся кто может, — приказал он и пустил ветры, чтобы облегчить свой разум, почувствовать себя в наилучшей форме и обрести дар красноречия, свободный от всякой материальной заботы.

Не имея ни малейшего желания знакомиться с дьявольской изменницей, Маттатиас отошел в сторону, а Соломон, побелевший от робости, но послушный приказу, вытянулся во фрунт. Когда она появилась перед ними, как статуя юности, маленький человечек, наоборот, густо покраснел и, совершенно потеряв голову, отвесил ей низкий поклон.

— Счастлив познакомиться, милейшая, — осмелился он прошептать.

Что же касается Проглота, он приблизился с достоинством, благосклонно оглядывая гостью и положив руку на сердце но, в то же время пытаясь оценить на глаз горностаевое манто, перекинутое через ее руку.

— Сэр Пинхас Вольфганг Амадей Солаль, — представился он с широким приветственным жестом. — Мой творческий псевдоним — Проглот, я стильный джентльмен, часто моюсь, и притом, друг всего человеческого рода и скромный родственник господина Солаля, которого я держал на коленях в восьмой день его жизни во время обряда обрезания, это я говорю без всяких неприличных и неуместных намеков, и от имени которого, будучи наделен полномочиями опосредованно, или же по умолчанию, это уж как вам больше понравится, я приветствую ваше появление пылкими словами, вдохновленными Песнью песней, глава шестая, стих десятый, чтоб вы знали, там о той, что появилась, как утренняя заря, прекрасная, как луна, сияющая, как солнце, но грозная, как полки со знаменами. Короче, хау ду ю ду? Сэр Пинхас, повторяю, почетный джентльмен и мыслящий тростник, благородный израильтянин и светский носитель фрака, но сегодня я в рединготе, поскольку пребываю в промозглой местности, бывший ректор и страдалец от скоротечного туберкулеза с самой нежной юности! — Он драматически закашлялся, и с улыбкой прокомментировал: — Вот доказательство правдивости моих слов! Плюс к тому, двенадцать малолетних детей, вот уже долгие годы умирающих от голода! В общем, несчастный отец и галантный кавалер, обреченный на вечное страдание!