Выйдя из ванной, она тщательно причесалась, надушилась, напудрилась, надела румынское платье с широкими рукавами, собранными на запястьях, платье для ожидания на пороге под розами. В зеркале отразилась красавица, она подняла два стакана и сравнила, равное ли там количество жидкости. Она так же сравнивала стаканы, чтобы проверить, поровну ли грушевого сиропа налили ей и Элиане. Часто они пили его неразбавленным, было так вкусно. Она никогда и нигде больше не встречала подобного грушевого сиропа, только у Тетьлери такой делали, очень вкусный, с легким привкусом гвоздики. Его пили летом, разбавляя студеной колодезной водой. Гудение пчел, лето, жара. Надо выпить залпом, не раздумывая. Она в детстве не любила пить лекарства, Тетьлери ее уговаривала. Давай, решайся, пей, потом сама будешь рада.

Она поднесла стакан к губам, попробовала. На дне плавали крупинки. Она опять помешала ручкой зубной щетки, закрыла глаза, выпила половину, остановилась с улыбкой, исполненной ужаса, услышала гудение пчел в жару, увидела маки среди волнуемых ветром колосьев, вздрогнула, одним духом проглотила остаток, всю красоту мира. Девочка умница, все выпила, говорила Тетьлери. Да, все выпила, в стакане больше ничего не было, она проглотила даже осадок и теперь чувствовала на языке его горечь. Быстро, пора к нему.

CVI

Славный мак, мадам, пропел далекий голосок из детства, когда она вошла к нему со стаканом в руке. Он ждал ее, стоя посреди комнаты, в своем длинном халате похожий на архангела, прекрасный, как в их первый вечер. Она поставила стакан на столик у изголовья. Он взял его, посмотрел на танцующие в воде крупинки. Здесь его неподвижность. Здесь конец деревьям, морю, которое он так любил, его родному морю, прозрачному и теплому, в котором видно дно — никогда больше. Здесь — конец его голосу, конец его смеху, который они все так любили. Твой чудесный жестокий смех, говорили они. Жирная муха снова закружила, зажужжала — активная, готовая, предвкушающая удовольствие.

Он выпил залпом и замер. Самое лучшее осталось на дне, надо допить до конца. Он встряхнул стакан, поднес к губам, выпил осадок, выпил свою неподвижность. Поставил стакан, лег, и она легла рядом. Вместе, сказала она. Обними меня, прижми к себе покрепче, сказала она. Поцелуй ресницы, это означает великую любовь, сказала она, заледеневшая, странно дрожащая.

И тогда он обнял ее, и сжал, и поцеловал ее длинные изогнутые ресницы, и это был их первый вечер, и он сжал ее со всей силой своей смертельной любви. Еще, сказала она, обними меня еще, еще сильнее. О, ей нужна была его любовь, скорей, и больше, потому что дверь скоро должна была открыться, и она прижималась к нему, и хотела чувствовать его, и сжимала его изо всех своих предсмертных сил. Тихо, лихорадочно она спросила его, встретятся ли они потом, там, и улыбнулась, да, они встретятся там, улыбнулась, и немного слюны выступило на ее губах, улыбнулась, что там они всегда будут вместе, и только любовь, только истинная любовь будет там, и уже слюна текла на ее платье для ожидания любимого.

И вот снова послышался вальс, вальс их первого вечера, долгий вальс, и у нее закружилась голова, когда она танцевала со своим властелином, который держал ее и вел ее, танцевал с ней, не замечая никого кругом, и она любовалась собой, кружащейся под музыку, в огромных зеркалах по стенам — изящная, взволнованная, самая любимая женщина, любовь своего властелина.

Но ноги ее вдруг отяжелели, и она больше не могла танцевать. Где же ее ноги? Побежали ли они вперед, ждут ли они ее там, в церкви в форме горы, в горах, где свищет черный ветер? О, этот зов, и дверь открывается. О, какая большая дверь, какой непроглядный мрак, и ветер свищет за дверью, ветер без конца, влажный ветер с запахом земли, холодный ветер черноты. Любимый, тебе стоит надеть пальто.

Ох, начинается песня аллеи кипарисов, песня тех, кто удаляется и больше не смотрит назад. Кто держит ее за ноги? Онемение поднималось выше, с ним распространялся холод, ей было трудно дышать, и на щеках выступили капли пота, и во рту появился странный привкус. Не забудь, приходи, прошептала она. Сегодня вечером, в девять, сказала она, сглотнула слюну, глупо улыбнулась, хотела повернуть голову, чтобы посмотреть на него, но не могла больше двигаться, и наверху крестьяне правили косу. И тогда она хотела помахать ему рукой, но не могла, рука уже ушла туда. Подожди меня, сказал он откуда-то издалека. Грядет божественный царь, улыбнулась она и вошла в гористую церковь.

И тогда он закрыл ей глаза, и встал, и поднял ее, тяжелую и неподвижную, и пошел по комнате, укачивая ее, любуясь ею, безмолвной и спокойной, своей возлюбленной, столько раз сливавшейся с ним губами, столько раз оставлявшей ему по утрам пылкие записки, качал и любовался бледной и царственной, наивной девочкой, назначавшей встречи под Полярной звездой.

Вдруг он покачнулся, холод охватил его, он положил ее на кровать и лег рядом с ней, поцеловал девственно чистое лицо, озаренное легкой улыбкой, прекрасное, как в первый вечер, поцеловал руку — еще теплую, но уже тяжелую, и держал ее руку в своей, когда спустился в подвал, где плакала карлица, не таясь оплакивала своего прекрасного царя, умирающего возле двери с тайными засовами, приговоренного навеки царя, который и сам плакал, что оставляет своих земных детей, детей, которых ему не удалось спасти, что они теперь будут делать без него; и вдруг карлица попросила его своим пронзительным голосом, попросила сказать последние слова, потому что так предписано свыше, потому что пробил час.