— В твоих глазах — мужчина. Спрячь их.

Не сопротивляться, нужно делать все, что он велит. Чем же спрятать? Неумолимый мучитель ждал. На самом деле он ждал чуда, волшебного примирения. Она развернула другое полотенце, укрыла им свои волосы цвета теплого золота. Накрахмаленная ткань норовила соскочить.

— Этого недостаточно. Видны губы, я не хочу их больше видеть, их слишком часто использовали.

Она взяла большое махровое полотенце, накрыла им голову. И там, в тени своего белого шатра, она горько расхохоталась, изображая, что рыдает, чтобы ввести в заблуждение сумасшедшего, за которым подглядывала в щелку, а он здоровым глазом смотрел на всхлипывающее полотенце, расстроившись, что она так быстро согласилась накрыться. Что теперь он будет делать с этой женщиной, у которой махровая тряпка на голове? Он не сможет больше говорить с ней, потому что не будет видеть ее лица. А чтобы начать разговор, придется, что ли, сначала говорить «алло»? Притворные рыдания наконец затихли. Это молчаливое создание под непрозрачной вуалью завораживало его. Он почесал лоб. Долго она намерена изображать призрак в этом своем бурнусе? Он растерялся, сконфузился, почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Как же выбраться из тупика?

— Можно я это сниму, — раздался приглушенный голос.

— Как хочешь, — безразлично ответил он.

— Мы так устали, — сказала она, скинув свой саван, но не глядя при этом на окривевшего надзирателя, чтобы вновь не разразиться жутким хохотом. — Ты не хочешь пойти поспать? Уже больше шести часов утра.

— Сейчас шестьдесят часов утра. Я жду.

— Чего ты ждешь?

— Я жду, чтобы ты мне сказала то, что я жду, чтобы ты мне сказала.

— Но как же я это узнаю? Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я тебе сказала.

— Если я тебе скажу, это уже не будет иметь никакой ценности. Я хочу, чтобы все получилось спонтанно. Итак, я жду.

— Я не могу догадаться!

— Если ты та, в кого я верю, несмотря ни на что, ты должна угадать. Или угадывай, или не говори ничего.

— Хорошо, я не буду больше говорить, мне все равно, я очень устала.

Он поглядел на нее: она снова присела на бортик ванны, опустила голову и смотрела на свои чулки, свалившиеся к щиколоткам. Эта дура не может угадать и никогда не сможет угадать, что он ждет от нее, что он хочет услышать, что Дицш вызывает у нее отвращение, что он урод, что он тупица, что, в действительности, ей никогда не было хорошо с ним. Увы, она была слишком благородна для этого. Ей даже в голову не придет отречься от своего дирижера, от этого клопа, который паразитирует на музыкальных гениях, пьет их кровь и в конце симфонии раскланивается, как будто он и есть автор.

Разыскивая сигареты в сумке, он нашел свой черный монокль, оставшийся со времен Женевы. Он тут же приладил его на опухший полуприкрытый глаз, бросил взгляд в зеркало, остался собой доволен, закурил, вздохнул. Как же дальше жить с ней? Все, что она говорит, она когда-либо говорила другому или узнала от него. Поскольку другой был, по ее описанию, образованным, множество ученых слов, которые ей так нравилось употреблять, она точно подхватила от Дицша. Интеграция, символизм, парадигма — все эти словечки школьного педанта. Теперь каждый раз, как она скажет что-то вроде «эксплицитный», у него будет перехватывать горло. Да, тот тип образованный. Кстати, вчера, в поезде, когда они были в нормальных отношениях, она призналась ему, что Дицш еще вел иногда курс истории музыки в Лозаннском университете. Ну, совершеннейший клоп. А что еще хуже, у нее же были жесты, заимствованные у другого, любовные привычки, заимствованные у другого. С другим она делала все то же, что и с ним. Они вместе ели, вместе гуляли по улицам. Больше с ней не есть и не гулять! Он почесал лоб. Если что, заставит ее гулять вверх тормашками, пусть идет на руках. Уж это она точно не делала с Дицшем. Но стоп, нельзя же все время заставлять ее ходить вверх ногами? В любом случае, больше никогда не спать с ней. Этими двумя все уже проделано. Если только в большой корзинке, подвешенной к потолку? Будет, пожалуй, неудобно.

— Ты так устал, пойдем поспим, пойдем в мою комнату, — сказала она и взяла его за руку.

В ее комнате он сел, закурил новую сигарету, глубоко затянулся, неожиданно ощутил мгновенное, невыразимое счастье, потом опомнился. Самое ужасное — то, что с ним она познала и еще познает суровые, мрачные минуты и часы, вовсе не похожие на милый адюльтер. И эта поэтическая дурочка, склонная к ностальгии о прошлом, как и все ей подобные, будет неосознанно сравнивать. Время волшебным образом пощадит только лучшие воспоминания о Дицше. А он, тупица, ставший практически мужем, оттого, что столько говорит с ней о Дицше, выступает в роли посредника и лишь увеличивает очарование прошлого, превращаясь в ретроактивного рогоносца. Ох уж эти интриги старой Бойнихи! О, как интересно было украдкой ходить на встречи с Дицшем, тайком проводить с ним ночи! А наутро Бойниха уже звонила бетховенскому клону. Дорогая, ваш муж звонил из своего кабинета, я сказала ему, что вы еще спите, что я не стала вас будить, но постарайтесь связаться с ним поскорее, чтобы он не успел мне перезвонить. Грязная сводня! О, несчастный Солаль, унылый рогоносец, неспособный предложить ей волнующих запретных ночей, неудачливый конкурент дирижера, овеянного ореолом прошлого! Единственный способ, чтобы она все-таки начала ощущать к нему отвращение — отправить ее в Женеву и заставить жить с ним на протяжении месяцев. И тогда он, Солаль, снова станет любовником. Да, приказать ей тотчас же отправиться в Женеву.

Но, подняв голову и увидев, как она сморкается в платочек, он был тронут — она так робко и скромно выбивала нос, стараясь сдержать мощность выдоха. Бедный блестящий нос, он сейчас казался большим и толстым, некрасивым. Бедные веки, опухшие от слез. Бедный маленький рваный платочек, с помощью которого она так умилительно сморкалась. Надо дать ей более подходящий платок.

Вернувшись в ванную с большим красивым чистым платком, который он взял в сумке, он подошел к ней, и у него защемило сердце. О, этот обращенный к нему взгляд, молящий, униженный. Внезапно он отступил на шаг. Если бы руки дирижера имели способность оставлять несмываемые следы на коже, вроде татуировки, она была бы сейчас синей — синей с головы до пят. Значит, ему остается смотреть только на ее пятки? Он положил красивый платок в карман.

— Знаешь, о чем я думаю? — спросил он, поправив свой черный монокль. — Ладно, скажу сам, раз ты не спрашиваешь. Я думаю, что посредством тебя я тоже вступил в интимные отношения с этим господином. Он в каком-то роде и мой любовник. Что ты на это скажешь?

— Умоляю, хватит, достаточно, — простонала она и взяла его за руку, но он освободился, не желая касаться Дицша.

— Что ты на это скажешь?

— Я не знаю, я хочу спать. Половина седьмого утра.

Он возмутился. Это не женщина, а какие-то говорящие часы. Он отошел взглянуть на себя в зеркало и решил, что с этим черным моноклем похож на благородного пирата, борца за справедливость. Потом вновь встал перед ней, широко расставив ноги, подбоченившись.