CIV

Поздно вечером она вошла, подошла к кровати, спросила, может ли она остаться. Он знаком предложил ей сесть рядом с ним, взял у нее флакон эфира, открыл, глубоко вдохнул. Не снимая пеньюара, она легла рядом с ним. Он погасил свет, спросил ее, хочет ли она еще эфира. В темноте, на ощупь, она взяла флакон, глубоко вдохнула, вдохнула еще, и внезапно из бального зала раздались призывные звуки гавайских гитар, полились их чистые рыдания, рвущие сердце, нежные, гармоничные рыдания, мелодия мучительного прощания. Это была музыка их первого вечера, та самая музыка, и она нагнула голову и посмотрела на него, не шевелясь, дрожа от любовного ужаса. Она слушала, прижав флакон с эфиром к себе, как ребенка.

Она снова вдохнула, закрыла глаза, улыбнулась. Теперь снизу слышался вальс, их первый вальс. Они танцевали, торжественные, величественные и поглощенные лишь собой, сосредоточенно впивающие друг друга, углубленные, отрешенные. Он увлекал ее за собой, и она не видела никого вокруг, блаженствуя от его прикосновения, и вслушивалась, как счастье стучит в ее сердце, иногда любуясь собой в огромных зеркалах по стенам — изящная, взволнованная, несказанно прекрасная, самая любимая женщина, любовь своего властелина.

Он взял у нее флакон с эфиром, поднес к ноздрям, вдохнул, улыбнулся. Какое он первое время испытывал счастье, когда готовился к встречам с ней, счастье бриться для нее, мыться для нее, и в машине, которая отвозила его к ней, он пел, воспевая свою победу, пел, оттого что любим, рассматривал этого любимого в зеркальце автомобиля, любовался своими прекрасными зубами и улыбался им, он был счастлив тем, что красив и что едет к ней, к ней, со всем нетерпением любви ожидающей его на пороге, под розовыми кустами, в белом платье с широкими рукавами, присобранными у запястий. О чем ты думаешь, спросила она. О твоем румынском платье, сказал он. Оно тебе нравилось, правда? — спросила она. Оно так тебе шло, сказал он, и в темноте она глубоко вздохнула, совсем как раньше, когда он говорил ей комплименты. У меня оно с собой, лежит в чемодане, сказала она и включила свет, чтобы посмотреть на него, и провела пальцем по линии бровей.

Она вновь взяла флакон с эфиром, вдохнула, улыбнулась. В первый вечер, танцуя с ним, она откидывала голову, чтобы лучше видеть его лицо, а он нашептывал ей чудесные слова, которые она не всегда могла разобрать, ведь она слишком внимательно всматривалась в него. Но когда он сказал, что они влюблены, она расслышала и залилась легким, едва слышным радостным смехом, а он прошептал, что умирает от желания целовать и благословлять ее длинные изогнутые ресницы. А теперь — что теперь?

Она вдохнула эфира, улыбнулась сладковатому холоду, заполняющему ее. О, их маленькая гостиная в первый вечер, ее маленькая гостиная, которую она захотела показать ему в первый вечер, после «Ритца». Стоя у открытого окна, они вдыхали звездную ночь, слушали шорох листьев, шепчущих об их любви.

Навсегда, сказала она. Потом она играла ему хорал. Потом — софа, поцелуи, первые настоящие поцелуи в ее жизни. Твоя жена, говорила она ему, как только они останавливались, чтобы перевести дыхание. Без устали они провозглашали свою любовь, потом смеялись от счастья, потом вновь сливали губы, потом вновь разъединялись, чтобы в который раз объявить чудесную новость. А теперь — что теперь?

Она вдохнула эфира, улыбнулась. О, начало их любви, женевская пора их любви, приготовления, ее счастье быть красивой для него, ожидание, его приходы в девять часов, и всегда она ждала его на пороге, пышущая юностью, вне себя от волнения, ждала его на пороге под розовыми кустами, в румынском платье, которое он так любил, белом, с широкими рукавами, собранными на запястьях, о, с каким восторгом они встречались по вечерам и часами глядели друг на друга, говорили друг с другом, рассказывали друг другу о себе, сколько было поцелуев, единственных настоящих поцелуев в ее жизни, и, расставшись с ней в ночи после стольких поцелуев, глубоких, нескончаемых, он иногда возвращался, через час или через несколько минут, о, как великолепно, как прекрасно было видеть его вновь, о, его пылкое возвращение, он говорил ей, что не может без нее, и от такой любви преклонял перед ней колени, и она от любви преклоняла перед ним колени, и опять были поцелуи, торжественные, как богослужение, поцелуи еще и еще, искренние и пылкие, огромные поцелуи, бьющие крыльями, я не могу без тебя, говорил он ей между поцелуями, и остаемся еще, о, чудесный любимый, который не мог без нее, оставался до зари, до утренних птиц, и это была любовь. А теперь они не хотят друг друга и скучают вместе — она хорошо это понимала.

Она вдохнула эфира, улыбнулась. Когда он уезжал в командировку, он отправлял ей кодированные телеграммы, если текст был слишком пылким, о, какое счастье было их расшифровывать, а она посылала ему телеграммы из сотен слов, чтобы он сразу мог понять, как она любит его, о, приготовления к его приезду, заказы у кутюрье, часы, посвященные совершенствованию красоты, и она пела пасхальный гимн, воспевала пришествие божественного Царя. А теперь они скучают вместе, не желают более друг друга, они заставляют себя желать друг друга, вынуждают себя, она хорошо понимала это, давно поняла.

О чем ты думаешь? — спросила она. Ни о чем, ответил он, и поцеловал ей руку, и посмотрел на нее. Этой ночью она вошла к нему маленькой девочкой, с жалким лукавством сказала «добрый вечер, дядюшка», уселась на колени к дядюшке, сверкая голыми ляжками, шепнула ему на ушко, что была плохой девочкой, что он может ее наказать. О, тоска, о, нелепость — но тем не менее в этом гротеске было величие, их бедная страсть восстала против собственной агонии, и ей пришлось прибегнуть к идиотской пошлости, это была последняя надежда их несчастной страсти. В полночь она предложила позвать Ингрид, и он согласился, согласился от отчаянья, потому что она так хотела, чтобы вдохнуть жизнь в их умирающую страсть. Бедные они, изгнанные из рая. Она взяла его за руку.

— Любимый, ты хочешь? — спросила она.

Он сжал ее руку, кивнул: да, он хочет. Тогда она встала и вышла.

CV

В своей комнате она взяла книгу, лежащую на столе, открыла, прочла несколько строчек, не понимая смысла, положила на место, расшнуровала пеньюар, сбросила его. В холодном поту, с отрешенной улыбкой на губах, она наклонилась и подняла его, подбросила несколько раз, вновь бросила, схватилась руками за щеки. Да, это была она, щеки ее были теплыми, руки ее могли двигаться, она могла управлять своим телом. О, моя любовь, бесконечно хранящаяся во мне и бесконечно извлекаемая на поверхность, чтобы полюбоваться ею, и вновь сложить и положить на место, в сердце, и закрыть на ключ. Ей так нравилась эта фраза, что она даже записала ее, чтобы не забыть. Однажды вечером он вошел в маленькую гостиную, и любовь поразила их обоих, как молния, и они одновременно упали друг перед другом на колени.

Она села за стол, достала из коробки порошки, пересчитала их. Тридцать, в три раза больше, чем нужно для двоих, потому что врач в Сан-Рафаэле сказал ей, что пять порошков — смертельная доза. Она выложила из них круг, потом крест. Ох, а он там ждет. Начинать, надо начинать. Она встала, потерла щеки, с той же отрешенной улыбкой. Да, в ванную, и использовать все пакетики, для верности. Перед умывальником она открыла один пакетик, разорвав тонкую упаковку. В детстве она просила взрослых отдавать ей маленькие белые бумажки из-под нуги, это было своего рода чудо, они таяли во рту, растворялись целиком. Она открыла все пакетики один за другим, высыпая содержимое каждого в стакан с водой, помешала ручкой зубной щетки, чтобы частички растворились, отлила половину жидкости в другой стакан. Стакан для него, стакан для нее.