— Уходи.

Она встала и вышла, съежившись, в свою комнату. Он немедленно начал сходить с ума от одиночества. О, если бы она могла вернуться по своей воле и хотя бы жестом дать понять, что не сердится! Нужно позвать ее, да, но не показывать при этом, насколько он в ней нуждается.

— Сука!

Она вошла, измученная и дрожащая, красивая и гордая.

— Что? — сказала она.

— Убирайся!

— Хорошо, — сказала она и вышла.

Ненавидя себя, он бросил недокуренную сигарету, прикурил следующую, раздавил ее, достал из сумки дамасский кинжал, подарок Михаэля, высоко подбросил его, поймал, вновь сунул в ножны, позвал ее.

— Шлюха!

Она тотчас же появилась, и он подумал, что она мстит ему этой покорностью.

— Что? — сказала она.

— Приберись!

Порядок в комнате или нет, ему было все равно. Он хотел только вновь видеть любимое лицо. Она встала на колени, собрала рассыпанные окурки, осколки зеркала, разбитые тарелки и чашки. Ему захотелось предупредить ее, чтобы смотрела внимательно, не то обрежется. Но он не осмелился. Чтобы скрыть стыд, он притворился, что наблюдает за ней холодными глазами мучителя, мелочного придиры. Ох, какой у нее хрупкий нежный затылок. Гордая юная женщина, женевская строптивица, собирает окурки, как служанка, стоя на четвереньках. Он кашлянул.

— Хватит наводить порядок, ты слишком устала.

Не вставая с колен, она обернулась, сказала, что скоро закончит, и продолжала уборку. Надеется, что смягчит его своей готовностью выполнить любую его прихоть, подумал он. Бедное дитя еще не била жизнь, она еще способна надеяться. Может быть, ей вдобавок нравится изображать мученицу. Но, скорей всего, она благодарна ему за несколько добрых слов, которые он только что сказал, хочет поблагодарить его за них. Стоя на коленях, она старательно собирала мусор. Ох, внезапно он представил ее на коленях — с Дицшем. Это детское лицо, лицо святой, но святой, отдающейся мужчине! Нет, нет, довольно.

— Я сейчас закончу, — сказала она тоном примерной ученицы, у которой по поведению всегда хорошие отметки.

— Спасибо, — откликнулся он. — Теперь все в порядке. Уже час ночи. Иди к себе, отдохни.

— Тогда до свидания, — сказала она, встав с колен. — До свидания, — умоляюще повторила она.

— Погоди. Ты не хочешь взять с собой что-нибудь поесть? — спросил он, следя взглядом за струей сигаретного дыма.

— Нет, пожалуй, — ответила она.

Он догадался, что она стесняется брать еду, чтобы он не счел ее горе притворным и неглубоким. Но наверняка она умирает с голоду. Чтобы не задеть ее достоинство страдающей женщины, чтобы стало понятно, что это не она хочет есть, а он ее заставляет, он сказал ей беспрекословным тоном:

— Я желаю, чтобы ты поела.

— Хорошо, — послушно согласилась она.

Выбирая то, что считал самым полезным, он протянул ей тарелку мясного ассорти, салат из помидоров и два хлебца.

— О, этого достаточно, — сконфуженно сказала она, вышла и закрыла за собой дверь.

Он посмотрел на дыру в зеркале, на груду осколков в углу. Ох, и хороша ты, страсть, называемая любовью. Не ревнуешь — скучно. Ревнуешь — начинается зверский ад. Она рабыня, он монстр. Подлые писатели, сборище лгунов, которые приукрашивают страсть, приохотили к ней множество идиотов и идиоток. Подлые писатели, подхалимы и лизоблюды господствующего класса. И идиоты с идиотками любят эту грязную ложь, это жульничество, жадно им насыщаются. А самое обидное — реальная причина признания в шахер-махере с Дицшем, этого внезапного приступа откровенности. Он прекрасно понимал, почему она захотела, по своей дурацкой доброй воле, освободиться наконец от секрета, который ей «тяжело скрывать». Последнее время во время прогулок он все время молчал, ибо не знал, о чем с ней разговаривать. И к тому же, они только один раз были физически близки, в день его приезда. И к тому же, вчера вечером в Агае он слишком рано ушел к себе. И вот в ее маленьком подсознании появилось желание вновь стать значительной, спровоцировать ревность, ох, не слишком сильную, легкую досадную ревность, пристойную и умеренную. Ровно в такой степени, чтобы вновь стать интересной. Она была готова признаться, когда вошла к нему, но в завуалированной, облагороженной форме, без всяких плотских подробностей, вроде как «в моей жизни был один человек». Бедное дитя. Благими намерениями, как известно…

В дверь два раза постучали — тихонько, скромно. Она вошла. Жалким голоском — несчастный промокший котенок — сказала, что забыла вилку и ножик, взяла их и вышла, опустив голову. Она не решилась вернуться за салфеткой, обнаружив, что ее тоже забыла взять. Салфетку заменило полотенце из ванной. Читая старый женский журнал, нашедшийся в ящике стола, она с аппетитом принялась за еду. Бедные мы, бедные, люди-братья.

Некоторое время спустя он спросил ее через дверь, не нужно ли ей что-нибудь еще. Она вытерла губы полотенцем, поправила волосы, ответила «нет, спасибо». Но через некоторое время дверь приоткрылась, и на ковер скользнула тарелка, посреди тарелки была кружевная бумажная салфетка, а на салфетке кружком лежали птифуры. Увы, шоколадного мороженого не будет, оно уже было подано, прошептал про себя невидимый подавальщик. После чего закрыл дверь, сел на ковер, скрестил ноги и дамасским кинжалом стал резать подошву правой ноги.

СII

Около трех часов ночи он вошел к ней, полностью одетый, извинился, что разбудил ее, сказал, что ему как-то не по себе в той комнате, какая-то она неуютная со всеми этими оторванными обоями, осколками стекла и разбитым зеркалом. Неприятная, в общем, комната. Лучше бы переехать в другой отель. Тут есть один совсем рядом, называется «Сплендид». Но как объяснить служащим этого отеля все разрушения? Она выпрямилась, потерла глаза, некоторое время помолчала. Если она скажет «нет, никакого "Силендида"», он угадает, в чем дело, и начнется новая сцена. Бледная, с синяками под глазами, она сказала, что все берет на себя, что он может отправиться в «Сплендид», а она туда приедет как можно быстрее.

Она слабо улыбнулась ему, посоветовала надеть пальто, в это время на улице прохладно.

Он поспешно согласился, обрадовавшись, что можно ее послушаться, прокашлялся и сказал «ну ладно, тогда я пошел, бумажник с деньгами для расчета за отель я оставляю, до свидания, спасибо, до скорого», и выскочил, сконфуженный, опустив глаза и надвинув шляпу, слегка хромая, поскольку болела порезанная нога. Славная, смелая, готовая все уладить, шептал он в коридоре четвертого этажа.

Подлец, он просто подлец, да, подлец, твердил он, спускаясь по лестнице. На третьем этаже он дал себе две пощечины, потом врезал себе по подбородку, да так сильно, что вынужден был присесть на ступеньку. Придя в себя, он встал и начал осторожно спускаться дальше. На первом этаже он остановился, поняв, что поступил недостойно, оставив ее одну разбираться со всеми этими людьми в отеле. В ярости он нанес себе мощный прямой удар в глаз, под глазом стал медленно набухать синяк. Пройдя через вестибюль, где храпел ночной консьерж, он на цыпочках вышел, пересек улицу Канебьер, пустынную в этот час, бурно жестикулируя на ходу, по-прежнему прихрамывая. Бедное мое дитя, бедный мой безумец, шептала она, облокотившись на перила узкого балкончика и наблюдая за ним. Что у него с ногой, почему он хромает? Будь ласковым, не будь злым, шептала она.