И спросил бог перышко на теле двуглавого орла: «Кем ты хочешь быть после смерти?» «Парусом!» – ответило перышко. И стало перышко парусом и поплыло, куда дует ветер…

Ах, какой счастливый конец у этой сказки! Николай Михайлович, Лариса Сергеевна, полчаса назад у вас родился внук, Николенька Ростовцев-Максимов! Вес 3,5 кг, рост 52 см, красотой весь в мамочку! С Наташенькой все в порядке! Ждем вас в гости на наш необитаемый полуостров! Счастливые мы…

На лестничной площадке курит Сталин в мягких домашних тапочках.

– Здравствуйте, товарищ Сталин!

– Здравствуйте, товарищ Максимов.

– Товарищ Сталин, вокруг вас одни враги!

– Знаю, товарищ Максимов, знаю. Берия?

– Берия, товарищ Сталин…

– Хрущев?

– Хрущев, товарищ Сталин…

– Космополиты?

– Космополиты, товарищ Сталин…

– Евреи?

– Они, товарищ Сталин…

– Вот видите, товарищ Максимов, я все знаю, но ничего не могу поделать…

– Как же так, товарищ Сталин?

– Каждый день ко мне обращаются миллионы честных советских граждан, а я ничего не могу поделать. Но вам, товарищ Максимов я помогу советом…

– Каким, товарищ Сталин?

– Дайте вашей жене то, что она просит. Не забывайте о роли кухарки в управлении государством… Да вот она и сама вас зовет!

– Димочка, малыш! Ты почему не спишь? – склоняется над ним в темноте мать, касаясь его молодыми мягкими прядями.

– Мама, мама… – улыбаясь, шепчет он.

– Миленький мой, Димочка, это я, Наташа! – отвечает мать.

– Наташа… – улыбается он.

– Хороший мой, хороший! – гладит его Наташа и целует кровоподтеки на его лице.

– Что мы? Где мы? – спрашивает он, пытаясь приподнять голову.

– Лежи, мой любимый, лежи! Я здесь, я с тобой…

Когда звери убежали, она, корчась от боли и слез, добралась до жениха, села возле него и взвалила его голову и плечи себе на колени. Глядя на его безжизненное лицо и давясь слезами, она тихо скулила:

– Димочка, родненький, не умирай, прошу тебя, не умирай!

Неожиданно он дернулся, открыл глаза и произнес:

– Мама, мама…

– Миленький мой, Димочка, это я, Наташа! – в голос зарыдала она.

– Наташа… – попытался он улыбнуться.

– Хороший мой, родной, любимый Димочка! – заикаясь от рыданий, склонилась она над ним.

– Что мы? Где мы? – спросил он, пытаясь приподнять голову.

– Лежи, Димочка, лежи, мой любимый! Я здесь, я с тобой… – целовала Наташа солоноватые кровоподтеки.

Он замер, затем пошевелился и, напрягая разбитые губы, произнес слабым голосом:

– Наташенька, я не собираюсь умирать, а потому не говори того, о чем потом будешь жалеть…

– Ты мой глупый, любимый дурачок! – улыбалась она сквозь слезы. – Я люблю тебя, Димочка, люблю, люблю, люблю! Я, как дура все ждала, когда полюблю тебя, как Володю, а оказалось, что я давно тебя уже люблю, но не понимала, потому что любила тебя не так, как его, а по-другому, потому что ты и сам другой… – торопилась она, словно боясь, что не успеет ему всего сказать.

– Поцелуй меня… – попросил он, и она, склонившись и окружив его лицо растрепанным каштановым шатром, осторожно и нежно прижалась к его разбитому рту.

Он напрягся, и лицо его перекосилось от боли.

– Очень больно, мой хороший? – скривилось вслед за его лицом ее лицо.

– Все болит… – ослаб он у нее на коленях и вдруг спохватился: – Не сиди на холодной земле! Встань и помоги мне добраться до стены…

Двое пожилых, наблюдавших за ними мужчин, предложили помочь, но она, возбужденно отмахиваясь, закрыла его от них:

– Не трогайте, я сама, я сама!

Гримасничая – он от боли, она от безмерного сострадания – они общими усилиями усадили и привалили его к стене.

– Скорую надо вызвать и милицию, – сурово посоветовал один из мужчин.

– Не надо, ничего не надо… – поморщился он. – Все нормально, спасибо!

Мужчины ушли, качая головами.

– А я об этих уродов все ногти обломала! – стоя перед ним на коленях с залитым слезами и стянутым судорожной улыбкой лицом, показывала она ему руки. – Ничего, отрастут!

Он неуклюже взял ее руки в свои и приложил к разбитым губам.

– Мой милый, хороший, любимый Митенька! – бормотала она.

– Митенька… Меня так мать в детстве звала…

– Теперь я тебя так буду звать! – говорила она, не вытирая слез.

– Голова кружится… Ничего, я сейчас немного посижу, и мы пойдем, – сказал он, подтягивая ноги. – Ну и рожа у меня сейчас, наверное…

– Неправда! Ты у меня самый красивый, самый лучший, самый любимый! Мы сейчас придем, и я буду тебя лечить!

– Календулой… – улыбнулся он, побеспокоив гримасой разбитые губы.

– Не календулой, Димочка, не календулой! Сама залижу, мой хороший, сама, чтобы быстрее зажило!

– Наташенька, я люблю тебя, ты не знаешь как… Мне даже бывает страшно… Я ведь думал, что ты мне изменила…

– Димочка, я дура, я распоследняя дура! Я так тебя ненавидела, так ненавидела! Я в тот день и правда хотела тебе изменить, но не смогла, мой хороший, не смогла, потому что поняла, что люблю тебя!

И заплакав в голос, она уткнулась ему в плечо, повторяя:

– Верь мне, Димочка, верь, я никогда тебе не изменяла, никогда!

– Я знаю, моя родная, знаю, не плачь! – утешал он ее мягким глубоким голосом.

– И еще я боялась, что ты сгоряча наделаешь глупостей! – заикаясь от слез, проговорила она.

– Глупая моя, ну что ты такое говоришь! Ну как бы я без тебя стал жить! Ну не плачь, моя родная, не плачь! – гладил он ее по голове.

Она вдруг вскинула голову и, глядя ему в глаза, отчетливо сказала:

– Я хочу тебе признаться… Я еще никому и никогда в этом не признавалась… Никто не знает, никто…

Размазав тыльной стороной ладони по щекам слезы, она помедлила и, запинаясь, стеснительно произнесла:

– Ведь я до тебя… ни с кем и никогда… не испытывала… оргазм… Даже с Володей… Была, как рыба холодная и бесчувственная…

И дальше, горячо и сбивчиво, торопясь закидать ворохом слов былую принадлежность другим самцам; спеша похоронить и сравнять с землей нагую, отданную другим мужчинам часть своей жизни, так бездумно и бездарно потраченную:

– И только ты меня разбудил, понимаешь, только ты! Я только с тобой узнала, что это такое, понимаешь! Только с тобой поняла, что значит быть настоящей женщиной! А это значит, что ты и есть мой первый мужчина, мой самый первый мужчина в жизни, самый настоящий и самый любимый, только мой, только для меня! Ведь так, ведь правда, Димочка?