– Тут у нас кое-кто говорит, что это твой ребенок, но таким я сразу даю по рогам!

Не будь настоящий отец до красноты пьян, он обязательно выдал бы себя густой багровой краской. Но он только пристукнул кулаком по столу и пробасил:

– Правильно, Санек!

На следующий день, дав ему выспаться, к нему пришла Галка. Принесла с собой обед и свежие новости, мимоходом упомянув, что муж на работе. Пообедав, они, как и полгода назад устроились на диване. Сначала сидели, обнявшись, и он по праву будущего отца бережно целовал ее лицо и гладил налитый тугой тяжестью живот, а затем, опустившись на пол и встав на колени, приложил к нему смущенное ухо.

– Ну? – немного погодя спросила Галка.

– Нет, не слышу… – сообщил он, отрываясь от шершавого шерстяного платья.

– Подожди, – сказала Галка, и слегка привстав, вдруг бесстыдно вскинула под грудь широкий подол, обнажив круглый, размерами в половину луны живот. – Вот теперь слушай…

Бережно пристроив к нему ухо и затаив дыхание, он вслушивался в непрерывный, нескончаемый, однообразный зов, с которым во все времена обращается к нам не то кровь, не то Вселенная. Так ничего и не различив, он в смущении принялся целовать тугой, сияющий полнолунным светом глобус, пока не спустился в его южные широты и ниже – туда, где под прозрачными колготками затаились, словно снег белые трусы ее южного полюса. Почувствовав, что против воли возбуждается, он вернулся на диван, обнял будущую мать своего ребенка, поцеловал ее в лоб и сказал:

– Какие же вы, женщины, храбрые!

В ответ она вдруг припала к нему с долгим поцелуем, а когда оторвалась, сдавленно предложила:

– Давай ляжем…

– Нет, нет, что ты! – испугался он.

– Что, невеста? – посмотрела она на него.

– Нет, нет, с ней все кончено!

– Тогда что?

– Просто мне ужасно стыдно перед Санькой! Ведь он и правда считает, что это его ребенок. Ты не представляешь, как мне стыдно!

– Да что уж теперь-то… – улыбнулась она, и рука ее легла прямо на его предательски набухшую ширинку.

– Нет, Галчонок, нет, не надо, я не могу, честно, ты уж извини… – подхватив ее руку и поднеся к губам, виновато забормотал он, крепясь изо всех сил и отгоняя навязчивое видение оседлавшего его, колышущегося, натужного живота, с выпученным, словно глаз пупком, делающим его дочь свидетельницей и соучастницей родительского соития.

– Но я же вижу, что ты хочешь! Ну, прошу тебя, давай ляжем! Я так соскучилась! Ведь ты уедешь, и я никогда тебя больше не увижу, никогда! – умоляюще заглядывала она в его глаза.

Он обнял ее и прижал к груди.

– Ну что ты такое говоришь? Как это – не увидишь? Обязательно увидишь, и не раз! Разве я смогу не видеть вас, зная, что вы у меня есть? Вот погоди, устроюсь в Испании, и вы ко мне приедете. Сначала в гости, а там посмотрим… – говорил он, гладя ее по спине и целуя в голову.

Она обхватила его до дрожи в руках и пробормотала:

– Не хочу, чтобы ты уезжал!

Он вручил ей на первое время десять тысяч евро. Она под разными предлогами отказывалась, пока он, потеряв терпение, не пригрозил сообщить Саньке, кто отец ребенка. Угроза была пустяшная, но она улыбнулась и взяла деньги. Помимо этого он велел ей открыть счет в Сбербанке, куда собирался перевести два миллиона рублей.

– Вот уж нет! – сказала она. – Ты хочешь, чтобы все узнали и спросили, за что мне такие деньги? И что я отвечу? Любовник подарил? Даже не думай, а то я вообще ничего не возьму!

На следующий день по его просьбе к нему пришла тетя Катя. Он встал перед ней на колени и попросил прощения.

– Ну, что ты, Димочка, что ты! – спокойно отвечала она. – Галка сама так захотела. Она рада, и я тоже. Не вышло у нас с твоим отцом, так, может, у вас выйдет…

Он долго уговаривал ее принять в дар бабушкин дом.

– Зачем он мне? – говорила она. – Мне и со своим-то не управиться! Да и перед соседями неудобно!

Договорились, что он оформит куплю-продажу и подтвердит получение денег, которых на самом деле никто платить ему не будет.

– Ох, уж эти ваши махинации! – вздохнула тетя Катя и согласилась.

Он пробыл в Кузнецке пять дней и вернулся оттуда молчаливый и умиротворенный.

Как же она ненавидела его до тех пор, пока не попыталась изменить! Но не изменила (поцелуи не в счет). И как должен был ненавидеть ее он, чтобы изменить при первой же возможности! Прелюбодеяние от любви – вот как называется то, что он сделал! Ну, и кто из них двоих после этого по-настоящему виноват?

Хорошо, пусть все идет, как идет – рано или поздно все встанет на свои места, иначе, зачем каждую ночь звезды открывают лица, спеша подтвердить незыблемость мироздания? Зачем это небо, сизой голубизной похожее на французский флакон с туалетной водой? Зачем из глубины лесов встает, словно дым пожаров туман испарений? Для чего ткется паутина дней, а ночью на нее выползают черные пауки мыслей? Для чего дается радость, если все кончается печалью? Зачем эти ворóны-цыганки на голых ветвях и чайки-кликуши среди пены облаков, и куда, расширяясь с ускорением, торопится Вселенная, как человеческая жизнь в конце срока? И зачем, в конце концов, человеку правое полушарие и дофамин?

Кстати о музыке: а не сходить ли ей с Марией в филармонию? Ведь жизнь продолжается – она дышит, ест, спит, работает (много работает), говорит по телефону, слушает, не перебивая, улыбается клиентам и продавщицам, бывает рассеянной, бывает равнодушной, может обнять Марию и тут же отчитать; старается не спорить, пытается сдерживаться, благодарит за комплименты, по вечерам остается дома, любит свернуться и пригреться на диване, не ходит в гости, не принимает гостей, часто плачет перед сном, а иногда ей хочется послать всех к черту. И все бы ничего, если бы не этот комариный зуд в сумеречной глубине души, что не дает ей покоя. Вот потому она дышит, ест, беспокойно спит и до тошноты работает, чтобы этим если и не прибить комара, то хотя бы заглушить его гнусный зуд.

В пятницу десятого апреля она договорилась с Яшей встретиться у нее дома, чтобы вместе с ним попытаться осмыслить ситуацию в розовом свете, пока та окончательно не заехал не в те палестины. Яша пришел с цветами и бутылкой вина. В прихожей он взглянул на нее быстрым смущенным взглядом и поцеловал ей руку. Она провела его в гостиную и усадила на диван за низенький столик напротив фотографии покойного жениха.

Сначала говорили о случайных вещах, и он с тонким юмором поведал ей последние курьезы из его адвокатской практики. Наташа внезапно развеселилась, и поскольку они сидели рядом, она вдруг в свойственном ее нынешнему состоянию истеричном порыве уронила на его колено руку и задержала ее там в полувоздушном положении, задыхаясь от нервного смеха. Он в ответ неожиданно подхватил ее руку и прижался к ней губами. Затем оторвался и взглянул на нее более чем откровенно. Лицо ее потухло, она тихо высвободила руку, сгорбилась и тускло сказала: