Вечером она возвращалась домой, чтобы кое-как поужинав, забраться с ногами на диван и обратиться мыслями к необъяснимому молчанию жениха. С той же силой, с какой ее отшвырнуло от него, ее теперь тянуло к нему и, думая о нем, она с всё возрастающим изумлением, стыдом и ужасом вспоминала свою нелепую попытку изменить ему. Отвратительные подробности, состоящие из преступной темноты, вороватых шорохов, нескромного чавканья и телесных ожогов приходили ей на память, заставляя краснеть и содрогаться. Сослагательное воображение рисовало ей омерзительное продолжение, где Феноменко, опережая ее нерасторопность, силой овладевает ею и, невзирая на ее запоздалые мольбы и вопли, доводит дело до конца; где ее душа вместо того чтобы наполниться сытой местью обращается в выжженную, оскорбленную пустыню. И дальше, дальше – туда, где она покоряется ему, становится его помощницей, а на самом деле – личной, безропотной шлюхой, и так живет, опускаясь в беспросветное, скотское одиночество, не имея ни сил, ни воли восстать. От такой перспективы ее бросало в жар, и она снова и снова неистово благодарила кого-то невидимого и бесконечно милосердного за то, что образумил ее за секунду до бесчестья.

Каждый вечер она с заискивающим замиранием спрашивала Светку одно и то же: «Ну?..», и та сочувственно отвечала:

– Нет, не звонил…

Она подхватывала кошку, прижимала к груди и говорила:

– Почему, ну почему он молчит?!

Перед сном она тихо плакала и заклинала судьбу: «Господи, только бы он не наделал глупостей!»

Засыпая, испытывала неизменное облегчение: «И все же это так прекрасно, так необыкновенно радостно, что я ему не изменила!»

Кажется, что проще – позвонить ему и прекратить мучения! Но она мучилась, потому что утром надежда на его звонок возвращалась к ней, и она снова носилась по городу, плетя деловую паутину, питаясь как попало и желая оказаться дома, как можно позже. Однажды в одном бюро ей встретился человек, лицом весьма напоминавший Володю. Это было так неожиданно и вызывающе, что сердце ее поначалу дрогнуло и забилось, однако затем успокоилось и покинуло волнение ровным размеренным шагом.

«Еще один майский жук… – вяло подумала она. – Где же ты был раньше…»

Подходила к концу третья неделя ее одиночества. Девятнадцатого апреля вечером, разочаровав в очередной раз, Светка обронила:

– Кстати, когда мы с ним говорили, он сказал, что не откажется от тебя, даже если ты ему изменишь…

– Ты… ты… ты, Светка, знаешь кто после этого? – разволновалась Наташа. – Почему сразу не сказала?

– Он даже сказал, что ты имеешь право ему изменить… Ну и чудаки же вы с ним оба! – хихикнула в ответ Светка.

Вернувшись из Кузнецка поздно вечером восемнадцатого апреля, он обнаружил, что многим нужен. Появились первые покупатели на квартиры, дом под Зеленогорском тоже хотели видеть. Кроме того, его завалили предложениями из-за границы. Все нужно было смотреть, везде нужно было быть, во всем нужно было разбираться. Что до его страданий, то за время своего путешествия он тяжелыми мыслями истолок их в порошок, просеял через сито жизнеутверждающих планов и теперь развеивал по ветру предстоящих перемен. Остался лишь тонкий угрюмый осадок, не толще тихого нытья.

Наутро мать отправила его в магазин за продуктами. Белое воспаленное солнце за серой кожей облаков и незаслуженная для конца апреля прохлада владели городом. Он шел, оглядываясь вокруг себя с крепнущим отчуждением.

«Без меня, – думал он, – теперь без меня!»

Все будто сговорились – звонили. Даже бомж на панели, присев у стены дома на корточки и подставив чахлому солнцу заплесневелое лицо, звонил кому-то.

«Мне, что ли, позвонить… – усмехнулся он. – Интересно, что она скажет, если ответит…»

Пока он, нерасчетливо легко одетый, добирался до магазина – замерз. Ветер был несильный, но упрямый – подстать скупому экономному солнцу. Набрав продукты, он встал в кассу. Позади него пристроилась истовая поклонница новейшего оригинального жанра – публичного телефонного общения: пустоголовая красотка из тех, у кого язык вроде миксера. Обнажив свою ничтожную суть, она принялась терзать его слух самодовольными воинственными сентенциями. Задолбав его как бы типа блинами, пока он не заценил прикол и реально не офигел, она вдруг важно сообщила:

– Ладненько, приветик, у меня тут вторая линия…

«Вот этой свистульке здесь точно хорошо…» – неприязненно подумал он, и ему вдруг реально, так сказать, захотелось в Европу: там, по крайней мере, ему от такой дурацкой тирады достанется по причине незнания местного языка только чарующая причудливая мелодия.

Рассчитавшись, он напоследок скользнул взглядом по оловянному гонору девицы и про себя пожалел ее:

«Желать тебя, конечно, будут, может даже полюбят. Но ненадолго…»

Во вторник, двадцать первого апреля он заехал к Юрке, с которым после разрыва с невестой ни разу не виделся. После запоздалых Юркиных соболезнований, бесцеремонно униженных глубоким удовлетворением Татьяны, сели за стол. Выпили, и он впервые поведал им предысторию и истинную причину их расставания. Хозяева, столкнувшись с такой горой подробностей, разволновались, не зная, как ее переварить. Перебивая друг друга, они спрашивали, переспрашивали, уточняли, сомневались, возмущались, одобряли, осуждали, приветствовали и, наконец, выпили за здоровье будущей мамочки и дочки.

В гостиной мерцал телевизор, и Татьяна, которой о таких страстях приходилось только мечтать, ревниво заключила:

– Да у вас целый сериал получился! Ну, и хорошо, что все так кончилось! Не любит она тебя! Любила бы – простила. Это я тебе как женщина говорю…

По телевизору в это время показывали фильм о конце света, и когда он прервался жизнерадостной рекламой, гость объявил, что вплотную занят эмиграцией, поведав при этом, как далеко зашло дело. Юрка искренне опечалился, Татьяна, кажется, тоже.

– Я думал, что ты, как и все, только ворчишь, а ты, оказывается, и вправду решил сбежать! – воскликнул огорченный Юрка.

– Сбежать? В смысле, как крыса с корабля? – рассмеялся гость. – Ладно, пусть так. Только крыса, между прочим, умное и чуткое животное, и потому знает, когда бежать…

– Но почему так радикально? Чего тебе здесь не живется? Ведь живем же мы! – попытался в очередной раз образумить друга Юрка.

– Я уже никому ничего не хочу объяснять. Считай, что я спятил, а с сумасшедшего какой спрос…

– Димыч, не считай меня за идиота! Я спрашиваю тебя, потому что знаю, что ты ничего не делаешь просто так! Потому и держусь тебя! Скажи, что ты знаешь, что ты видишь?

И Дмитрий, снисходительно глядя на друга, ответил с усталым назиданием:

– Объясняю последний раз: страна с плохим фундаментом входит в полосу потрясений. Поставить казнокрада, мздоимца, мошенника и вора выше демонстранта, требующего соблюдения закона – это приговор. Те персоны, которые сегодня олицетворяют благополучие, обрели его неправедным путем, а оказавшись у власти, сделали с ней то, что и положено людям жадным и трусливым – узурпировали ее. Их политическое слабоумие и нравственная импотенция приведут страну к развалу. Грядет бунт, и поводом, как всегда станет чья-то невинная смерть. Гордиться здесь нечем, стыдиться бесполезно, а потому лучше всего уехать, и побыстрее. Такие вот мои апрельские антитезисы…