Адвокат покивал.

– Старушки постоянно говорили о своих бедах, и однажды я захотел понять, что же происходит с пресловутыми правами и свободами. Стал разбирать криминальные случаи и анализировать; вычленил три типа фундаментальных нарушений. Существует три этапа нарушения основной заповеди. «Можно убивать» – вот фундаментальное отрицание первой заповеди Моисея. «Можно убивать евреев» (или русских, или армян, или стариков) – вот нарушение, как кажется, меньшего масштаба. «Можно убить человека, который мешает» – это нарушение, с которым мы сталкиваемся чаще всего. Какое из трех нарушений страшнее, спросил я себя. Первое? Первое нарушение принадлежит дикарскому сознанию, оно страшно сразу для всей цивилизации, и его проще всего опровергнуть. Второе утверждение принадлежит уже сознанию культурному, и оно страшнее тем, что не опровергает основной заповеди, а корректирует ее. Когда говорят «можно убивать евреев», при этом выводят евреев за рамки человечества. Нацисты так и говорили: «недочеловек». И про русских немцы говорили: «азиатские варвары». Получалось, что сами убийцы находятся внутри нравственного закона, а убийством занимаются вовне, на периферии. Это нарушение такого же типа, как, например, колониализм. В метрополии не могут знать, как обращаются с туземцами, как угнетают африканских рабов. Внутри цивилизации действуют законы культурного общежития, а за границей цивилизации – правила звериные. Вот в этом пункте рассуждений я уперся в проблему, которую не смог разрешить.

– Так-так, – сказал авдокат.

– То, что мы называем колониальным сознанием, порождено развитием цивилизации, прогрессом, не так ли? Именно прогресс сделал разницу между дикарем и цивилизованным – заметной. Размышляя над этим, я увидел, что существует как бы замкнутый круг нравственной рефлексии. Мы хотим цивилизовать мир, чтобы основная заповедь преодолела варварский подход к жизни другого. Но продвижение цивилизации неизбежно предусматривает иерархию отношений, то есть внедренный в мир колониализм. Даже Маркс писал о том, что колониализм прогрессивен. И вот мы неизбежно прибегаем к иерархии, чтобы вести вперед, а сама иерархия ведет в бесправное поле, где убийство дозволено. Мы решаемся убивать дикарей ради общего прогресса – ради гипотетического равенства прав. Этот кульбит в морали напомнил мне трюк с поправками в законе, дополнительный параграф, смягчающие обстоятельства: «необходимая самооборона», «состояние аффекта», «опьянение». Заповедь «не убий» действует, но существуют смягчающие обстоятельства; убить можно, если человек – еврей. Вот вопрос, обращенный к цивилизации: как можно считать прогресс – благом, если прогресс предполагает иерархию иную, помимо духовной? Ведь всегда так будет, что цивилизованный человек сможет использовать аргумент «защита цивилизации», как используем мы в суде аргумент «необходимая самооборона». Вы следите?

– Да. – Адвокат Чичерин действительно слушал внимательно; он не подозревал в сером своем собеседнике способности к столь долгой речи. – Слушаю.

– В идеале мы стремимся избегать смертной казни, но стараемся маньяка – лечить, а преступника – изолировать. Убийство аморально в принципе, и убийством нельзя защитить мораль.

– Но Господь сжег Гоморру.

– Да, Господь сжег Гоморру, а союзники Гамбург с Дрезденом обратили в пепел, но хорошо ли это? – спросил серый человек. – Я однажды спросил себя: хорошо ли сжечь Гоморру дотла?

– Если это спасет невинных людей, – сказал адвокат.

– А если не спасет? – спросил следователь. – Цивилизация верит, что вразумление ограждает от грядущих преступлений, но сама цивилизация в поступательном движении несет иерархию морали. От имени кого мы будем жечь Гомору и рушить Дрезден?

– Мы будем жечь Дрезден от имени сожженных евреев, – сказал адвокат.

– И поверим в то, что британские летчики действовали во имя евреев, которых еще не успели убить? Дрезден бомбили, чтобы не было убийств в будущем? Дрезден сожгли во имя всякого меньшинства, которое в будущем убьют на том основании, что есть закон более верный, нежели мораль этого меньшинства? Каждый новый закон будет лучше прежнего, потому что идет прогресс, и меньшинство будет появляться все время – из тех, кто не успел научиться. Не важно, как сформулируют понятие меньшинства в следующий раз. Экономист может сказать: «Вы не вписались в рынок», колонизатор может сказать: «Вы не понимаете принципа демократии», – но каждый раз будет обозначено меньшинство, которое чем-то хуже титульного населения. То, что мы называем свободой, есть лишь закон, превосходящий мораль униженного меньшинства.

– Я полагал, – сказал адвокат, – что свобода – понятие постоянное, и я отстаиваю тот же принцип свободы, который отстаивал бы триста лет назад. Свобода – всегда одна.

– Но тогда не убивайте никого! – крикнул Петр Яковлевич и повернул серое свое лицо к адвокату. Крик напугал адвоката Чичерина, адвокат отшатнулся. – Простите меня, – серый человек смутился, – я просто волнуюсь. Исходите из того, что убийства не должно быть вообще. Я потому и стал следователем, что всякое убийство – зло, и всякое убийство должно предстать перед судом. Однажды я решил, что буду следователем и раскрою каждое преступление – потому что даже малое и невольное, оно преступление перед Богом. Я не вижу оправдания никакому преступлению черты.

– Так вы и в Бога верите? – спросил Чичерин с доброй улыбкой.

– Верую, – сказал следователь.

Адвокат – на мгновение лишь! на единую секунду! – вернулся к своей первой реакции: собеседник его психически нездоров. Не хватало еще, чтобы майор Щербатов осенил себя крестным знамением. Чудные времена настали, граждане.

– Однако, – сказал Чичерин, улыбаясь, – история показывает, что свобода одного часто противоречит свободе другого. История человечества есть постоянное внедрение одной свободы поверх и вопреки другой свободе. Это, нравится вам или нет, – примирительный жест рукой, – просто рынок человеческих отношений. На рынке мы вправе выбрать товар. Но не вправе отменить соревнование. Так точно и в убеждениях. Однажды надо решить, на чьей ты стороне – на стороне свободы нацистов или на стороне свободы евреев. Но даже когда вы сделаете свой выбор – нацисты и евреи не перестанут существовать… Это детектив, в котором у каждого есть основания убить, хотя убийца только один. Наша с вами задача (не сердитесь, что объединил нас, – все же оба мы радеем за правду), не допустить беспорядка на рынке свобод. Нам – и адвокатам, и следователям – надлежит зорко смотреть, чтобы правила соревнования соблюдались честно.

– Разве есть такие правила? – спросил Щербатов.

– Как во всяком состязании, – ответил Чичерин мягко. – Есть свои правила и здесь. Вот если вы мне скажете, что эти правила несовершенны, я с вами соглашусь. Ах, милый Петр Яковлевич! Разумеется, несовершенны! И законы российские несовершенны тоже! Условия таковы, каковы они есть, – и мы работаем в этих условиях. Россия не католическая страна, у России нет колоний, в России холодно… Я не в силах эти данности поменять. И мой подзащитный – не ангел. И Базаров, коего я так удачно защитил, – не агнец… И все-таки я горд своей работой. Моя семья, милый Петр Яковлевич, всю жизнь служит России. Мой прадед Борис Чичерин написал учебник, трактующий социальные науки со времен Птоломея… прививая российскому студенчеству мысли о праве. Так, по капле, по запятой внедряли мы право в бесправную страну. Мой дед Георгий Чичерин – тот самый нарком, что вместе с Лениным подписывал злосчастный Брестский мирный договор… Думаете, ему легко далась служба у большевиков? Помилуйте, он ведь до семнадцатого года был меньшевик! Он же член социалистической партии Англии! Он ведь был подлинным европейцем! Но долг свой видел в том, чтобы внедрять закон – постепенно, пункт за пунктом, в варварскую страну… Это в нашей семье традиция, Петр Яковлевич.