– Если только получится отсюда выбраться. Эта девушка хочет выйти за меня замуж. Каждый день подаёт мне обед и расспрашивает, что нового я узнал в деревне. Я заврался вконец. Всё это слишком расплывчато. Я всю ночь читаю, а утром одеваюсь, завтракаю и ухожу спать в поле до полудня.

– Вы боитесь?

– Я думаю о задании.

Минь поверил.

– Господин Тхан, полковник мёртв.

Чунг предложил:

– Не желаете сигарету?

– Спасибо.

Минуту, пока Чунг раздумывал над ответом, они курили в тишине, но вот он сказал:

– Он был вашим другом. Вам грустно.

– Мне грустно, а ещё это значит, что вам не завершить свою операцию.

– Я могу взяться за что-нибудь ещё. За какую-нибудь другую операцию.

– Хао о вас позаботится.

– Какие у вас на меня планы?

– Дядя Хао назначил какую-то встречу. Дал мне инструкции.

– Эти инструкции исходят от другого американца?

– От Шкипа Сэндса? Нет.

Чунг молчал.

– В чём дело?

Чунг отшвырнул сигарету, скорчил кислую мину и оставил вопрос без внимания, но Минь-то знал, в чём дело. Чунг принял окончательное решение, переступил черту – и на той стороне обнаружил полковника мёртвым.

– Господин Тхан, полагаю, у моего дяди есть несколько контактных лиц из числа американцев. Я знаю, что ваша дружба крепка. Хао о вас позаботится. Хао за вами присмотрит. – Он знал, что такого говорить не стоит, но сила этого человека вызывала жалость.

Минь оставил двойного агента на произвол судьбы и пошёл по тропке вдоль старого канала. Впереди какой-то старик тащил за кольцо в носу водяного буйвола, и Минь последовал за ним; животное пошатывалось в каком-то диком ритме, и сердце Миня наполнилось состраданием. Тот же густой дым от мусорных куч, те же дома с соломенными крышами, а вот и дядин дом, крытый оранжевой глиняной черепицей, потускневшей от плесени: невысокие ворота нараспашку, метровая ограда из шлакоблоков увенчана зелёной чугунной решёткой, на вершине каждого прута – теперь ещё более ржавого – по остроконечной геральдической лилии; сетка высотой по пояс, отделяющая этот дом от соседских жилищ по обе стороны; палисадник с небольшим деревянным святилищем и дюжиной или около того декоративных деревьев бонгмай, которые, как поговаривают, приносят удачу, но на практике это почему-то не подтверждалось; наконец, всё то же самое крыльцо с колоннами, выложенное блестящей изразцовой плиткой серо-фиолетового оттенка, который он по-прежнему находил весьма успокаивающим.

Как только Минь вошёл в ворота, от него тут же опрометью кинулись бежать трое ребятишек, словно у него было ружьё. Перед там, как войти в дом, он сбросил башмаки, снял носки и сложил их у дверей.

В котле над огнём стирали одежду две девушки – его двоюродные сестры, которых он не различал в лицо. Тётя Зянг стряпала под навесом. Крики детей привлекли её внимание, и она направилась к нему через двор, вытирая руки о рубашку, и крепко схватила племянника за запястья.

– Я же сказал, что приду.

– Нет, ты мне не говорил!

– Я написал вам письмо.

– Это было так давно! Но да, теперь верю.

– Я сдержал обещание.

– Пойду разбужу твоего дядю.

Тётя проводила его в гостиную и ушла. Его глазам предстал всё тот же самый жертвенник в небесно-голубом ящике на всё том же самом чёрном лакированном шифоньере, выше его на полметра. Внутренние стенки алтаря украшали всё те же зеркала, расписанные геометрическим орнаментом. Рядом – всё те же огромные канделябры, чаши с фруктами, длинные палочки благовоний в латунной горелке в форме льва, множество маленьких вотивных свечек и такое же маленькое деревце бонгмай, растущее в вазе, – возможно, всё тот же самый бонгмай, который запомнился ему в детстве, хотя точно сказать было нельзя.

Дядя вышел из хорошей спальни – той, что находилась внутри самого дома: выглядел он сонным и безобидным, тощим и смуглым, почти не изменившимся – затянул на ходу ремень своих длинных штанов, застегнул рубашку и ничего ему не сказал. Тётя Зянг шла следом, нервно поглаживая мужа по голове. Голова была маленькая, лицо – круглое, всё его черты как бы сбегались в кучку к его середине. Как и всегда, дядя сохранял невозмутимый вид.

Все трое, не обуваясь, уселись на каменный пол, стали пить чай и есть сладости из большой позолоченной пластмассовой миски, сделанной в виде короны какого-то сказочного короля. Тётя Зянг расспрашивала Миня о его личной жизни и перспективах женитьбы, о службе в военно-воздушных силах, о великом генерале Фане – но ни разу не поинтересовалась судьбой своего брата Хао. Дядя Хюи почти всё время молчал. Минь не счёл необходимым упоминать о доме и неоплаченной аренде. Как-то неловко было признавать, что после стольких лет отсутствия он смог вернуться только потому, что Хао отрядил его сюда по делу.

Через полчаса дядя Хюи спросил:

– А что там у нас насчёт еды?

– Уже иду, – сказала его жена, и все трое поднялись с пола.

Дядя повёл его по садовым тропинкам и по пути с гордостью представлял племянника людям, которых Минь знал с самого детства. Все спрашивали, почему это сегодня, в годовщину рождения любимой тётушки, он решил не надевать формы. В доме младшего брата дяди Хюи женщины оставили их одних, а несколько родственников-мужчин собрались поприветствовать возвратившегося пилота. Брат этот, по имени Туан, хотя и назывался дядей Миня, не приходился юноше роднёй. В жизни Туана, похоже, произошли изменения. Всего его как-то перекосило. Может, у него случился инсульт. Вся его правая сторона как будто оплавилась – и веко, и плечо, и нога, прогибающаяся в колене. Левый же глаз был широко распахнут и не моргал. Может, дядя получил ранение. По словам американцев, по всему течению Меконга со времён Тета действовали вьетконговцы, хотя Минь и не был в этом столь уверен. Возможно, дядя Туан и сам состоял во Вьетконге. Юноша ни словом не обмолвился о его инвалидности. Как и никто другой. Мужчины курили сигареты и пили чай из крохотных кофейных чашечек. Когда один из мужчин спросил Миня о его тёте и дяде в Сайгоне, дядя Хюи бесцеремонно прервал учтивый рассказ Миня об их семейном счастье:

– Он сдаёт мне в аренду дом без земли. Мне приходится арендовать землю у старого Шанга. Шанг получает сорок процентов от моего урожая. И Хао ещё думает, будто это он страдает!

Они вернулись в дом, и Минь лёг вздремнуть на постель, в которой проспал всё детство.

Проснулся он в замешательстве. Где-то хрипло, как удавленный младенец, распевал горловые