на него как баран на новые ворота.

– Слыхал инаугурационную речь Никсона?

– Нет, – ответил Шкип. – Вернее, не полностью.

– Он говорил об исполнении обязательств, о защите нашей чести – но ни слова о победе. Ни слова ни о будущем Вьетнама, ни о будущем детей, которые попадаются нам тут на глаза. Никсон… Меня не волнует, что он говорит, это по его глазам видно: он прокрутил всю игру в уме, ход за ходом – и пришёл к проигрышу. Вот как он это видит. Ты за кого голосовал? За демократов?

– Ни за кого. Я забыл попросить бюллетень.

– Я всегда голосовал за демократов, на этот раз – с неохотой. Думаю, Хамфри[126] вывел бы нас отсюда ещё быстрее. С высоты-то оно всегда виднее… Итак, мы проиграли. В глобальном плане это не имеет значения. Когда дело доходит до геополитического равновесия, достаточно самого факта, что мы воевали. В конце концов, для Соединенных Штатов всё сложится прекрасно. Но я-то сражаюсь не за Соединенные Штаты. Я сражаюсь за Везунчика, за Хао и за людей вроде твоего повара и твоей экономки. Я сражаюсь за свободу людей из плоти и крови, живущих здесь, на этой самой земле, во Вьетнаме, и мне очень не хочется проигрывать. Аж сердце кровью обливается, Шкип.

– Думаете, мы действительно проиграем? Вы же так думаете, в конечном счёте?

– В конечном счёте? – Дядю, похоже, удивила это фраза. – В конечном счёте, по-моему… нам всё простится. Я считаю, мы ещё долгое время будем блуждать во тьме, и кое-что из того, что мы здесь делаем, никогда уже не исправить, но нам всё простится. А ты-то? Что думаешь, Шкип?

– Дядя, мы влипли. Влипли по самую макушку.

– Управление участвовало в войне лишь наполовину. С той же долей вероятности, Шкип, я мог бы предложить тебе работу в Тайбэе. Уж мне-то удалось бы это организовать.

– Я не про силовые затраты Америки во Вьетнаме. Я про нас, про вас, про себя, про всех остальных ребят. Мы влипли вместе со всем нашим подразделением.

– Да ладно? Ну вот и славно. Чтоб ты знал, Шкип, я никогда не чувствовал преданности по отношению к организациям. Только к своим товарищам по оружию. Сражаешься за парня, который справа, и парня, который слева. Штамп, конечно, но штампы оттого и штампы, что они в основном правдивы.

– Я тоже это чувствую.

– Правда?

– В смысле, то, за кого сражаешься. В точности, как вы и говорите.

– Уилл… что ты делал в Сайгоне?

– Да, – вспомнил Шкип, – вот об этом я вам и рассказывал.

– Не было такого.

– То есть начинал рассказывать.

– Ну так заканчивай, ладно?

– Да. Рик Фосс отправил записку с почтовым пакетом. Хотел меня видеть. Я подумал, мне лучше уехать. Так что… – последнее предложение оборвалось на полуслове, и он, подобно школьнику, мнущемуся у доски, пожалел о том, что вообще его начал.

Полковник дёрнулся, будто хотел встать, но вместо этого остался сидеть, захваченный собственной приливной волной, потирая лицо пальцами.

– Я тут на днях ужинал как-то с Питчфорком. Так вот, вряд ли мы с ним за всё время ужина хотя бы парой слов перекинулись. Просто сидели себе на террасе яхт-клуба да глядели, как течёт река. Не разговаривали. Не было нужды… Однажды в лагере для военнопленных в Бирме, на Сороковом километре, так вот, там, в Бирме, когда слёг я с лихорадкой и уже смирился с тем, что подохну, он отдал мне яйцо. Сварил, облупил и скормил мне по кусочку. Мало кто ещё оказывал мне в жизни подобную услугу. Акт глубочайшей щедрости… Ну а сам-то он этого не помнит. Думает, это был кто-то другой. Только он это был, он. Я-то помню, кто это был. Андерс Питчфорк накормил меня яйцом. Пережить эти ужасы вместе, а затем просто посидеть и разделить трапезу где-нибудь в том же самом яхт-клубе, проникнуться уютом – нет, ты и понятия не имеешь, каково это! Даже лучше, чем то чувство, когда моя дочурка, моя маленькая четырёхлетняя Энни протянет, бывало, ручку и… идёшь вот так вот под ручку вместе со своей малышкой, Уилл, посмотришь вниз, увидишь, как она глазёнки на тебя поднимает… Вот примерно такова по силе и товарищеская любовь. И всё, что я могу сказать, – на хер Рика Фосса! На хер Фосса за то, что он наворотил. А что ещё делать? Ему ведь даже не намекнёшь на то, что он упустил. Откуда ему знать? Всё, что я могу сделать, это послать Фосса на три буквы, вот так вот взять и сказать: «Да пошёл ты на хер, Фосс».

Сэндс подождал, чтобы убедиться, что тот закончил.

– Господин полковник, мы же с вами друзья.

– Да, Шкип, мы с тобой друзья, – согласился полковник.

– Мы с вами заодно.

Полковник поднял чашку с кофе и взял её обеими руками:

– Ты всё Фоссу выложил, верно?

– Я-то?

– А что, нет?

– Мы с ним просто пообедали.

– О чём он спрашивал?

– По-моему, ему было любопытно, где я пропадал, но я не дал ему возможности об этом спросить. Слишком уж я растерялся, если честно.

– И ты оставил его, чтобы он насладился таким же замешательством?

– Да, сэр, вполне уверен, что да. Был там ещё один парень, Кродель.

– Этого не знаю. Что ещё за Кродель?

– Из РЦОБа.

– Кто ещё?

– Больше никого не было. Пообедали, да и всё. Зато я видел немца.

– Какого ещё немца?

– Того парня из Сан-Маркоса. И с Минданао.

– Так называемого атташе? Из БНД?

– Откуда бы он ни был, сейчас он в Сайгоне.

– Тогда что-то тут нечисто. Ещё одна причина вывезти отсюда Чунга. Немец был с Фоссом?

– Нет. Его я видел раньше, до обеда.

– Немца, в смысле?

– Верно. Он был один. Может, он не имеет к нам никакого отношения.

– Если он не с нами, то он против нас. – Полковник пристально посмотрел на Шкипа. – Давай будем в каждом случае исходить из этого предположения.

– Я ничего не выдал.

– Что вы делали с Фоссом?

– Да обедали мы, обедали, обедали – да и всё тут!

– А вот этот человек, Кродель… Чего он хотел?

– Он охотится за вашей головой. За всеми нашими головами.

– И они тебя отпустили?

– Так точно, сэр.

Полковник решительно встал, как будто ему что-то резко понадобилось, но лишь застыл у окна, глядя во двор; его колени сомкнулись, на задней стороне брюк вырисовывались жилистые икры, крупный живот выступал вперёд, обе руки покоились на ляжках, на крестце, чуть ли не на пояснице. Это была старческая поза.