однако об этом нужно было помнить. Иногда, наверно, для того, чтобы одолеть такого врага, приходится переступить черту, за которой он находится.

Собственная трусость была ему отвратительна, от неё физически сосало под ложечкой. Если бы только он поехал летом в Берлин вместо Новой Англии… Если бы не избегал всеми силами того, чтобы провести последний миг с отцом, который его не любил…

…Я стою подле тебя – точно такой же, как ты. Ты, старик, сражался с коммунистами – и вот я сражаюсь с ними тоже.

* * *

Шкип Сэндс выехал из Сайгона по трассе № 1 на каком-то автофургоне и поймал до Каокуена мотоцикл, везущий крохотный прицеп, полный восьмифутовых досок; последний отрезок пути занял почти два часа.

На полдороги он очень удивился, увидев, что навстречу движется чёрный «шевик» полковника, и замахал обеими руками, едва не свалившись с сиденья позади молодого мотоциклиста. Но было поздно. «Шевик» двинулся дальше. За рулём Сэндс узнал Хао, но пассажиров разглядеть не удалось.

На вилле он обнаружил белый «форд»-седан, припаркованный перед входом. Полковник ждал внутри, на диване в гостиной, потягивая из чашки кофе и глядя в книгу.

– Где Чунг?

– Уехал, – сказал полковник. – Пришлось его отсюда вывезти.

Он и сам не понимал, отчего испытал столь сокрушительное разочарование. Переселить двойного агента куда-нибудь на несколько дней – он бы и сам предложил такой выход.

– Куда он поехал?

– Вряд ли я могу тебе об этом рассказать.

– Ладно, соглашусь, в качестве временной меры…

– Это не временно. Всё кончено.

– Вы прекращаете работу?

– Да нет, но для тебя всё кончено. Всё, что касается твоего в этом участия.

– Но почему?

– Брось дурака валять.

Шкип не нашёлся, что ответить.

– Садись, Шкип. Нужно кое-что тебе сказать.

Очевидно, полковник привёз почту: на журнальном столике лежала пара конвертов.

– Это моя почта?

– Ты присаживайся, присаживайся.

Он сел на стул напротив.

– Что это за книга?

Дядя перевернул томик обложкой вверх. На ней значилось: «Истоки тоталитаризма».

– Ханна Арендт.

– Женщина, которая составляла отчёт о процессе над Эйхманом!

– Когда не могу заснуть, я читаю. А не спалось мне уже довольно внушительный промежуток времени, друг мой. Сна ни в одном глазу. Вот держишь книгу в руках, а слова перед тобой проплывают, проплывают… – Полковник раскрыл книгу на случайной странице и прочитал вслух: – «…на заключительных стадиях тоталитаризма является зло в своей абсолютной форме, поскольку его уже нельзя вывести из каких-либо по-человечески понятных мотивов».[125] – Он бросил книгу на стол. – Тут на каждой странице такие пассажи, что аж яйки скукоживаются. Эти евреи одержимы. Как им и положено. Одержимы своей нелёгкой судьбой. Но… они говорят правду о том, чему мы противостоим. Об абсолютном зле.

Он увидел, что в чашке у полковника чёрный кофе. Может, дядя был и трезв – Шкип не уловил запаха спиртного, – однако казался основательно поддатым.

– Твоя тётка Брайди требует от меня развода.

Шкип возразил:

– Но ведь она католичка.

– В мире больше не осталось истинных католиков. Я вот уже годами не бывал на мессе.

– Так что же, вы утратили веру в Бога?

– Да, утратил. А ты разве нет?

– Разумеется.

Полковник обильно набрал в лёгкие воздуха, как будто собирался вздохнуть, но с минуту лишь молча глядел на Шкипа.

– Мистер Чунг, я вами восхищаюсь, – наконец проговорил он.

Шкип оглянулся через плечо. Они были одни.

– Она хочет развода? Она действительно так сказала?

– Она уехала из Маклина, когда это сделал я. В прошлом году. Нет, в позапрошлом. За год до Тета. Помнишь, раньше мы отсчитывали время с момента убийства Джона Кеннеди, а теперь – со времени Тета?

– И вот тогда она вам об этом и сказала?

– Сказала, но я не поверил. Теперь верю. Наняла адвоката и подала иск о разводе. И правильно сделала. Обжаловать его я не собираюсь.

– Она привела какие-нибудь причины?

– Видит бог, причин у неё хватает.

– Ну а конкретно – или не мое дело?

– Она говорит, что я участвую в этой войне, чтобы убежать от своих жизненных неудач. И насчёт бегства она права. Я здесь потому, что не вернусь на родину. Ну куда мне возвращаться, скажи на милость? В это место, повергающее в недоумение, где полно левачествующих женоподобных додиков? Что будет, если я вернусь? Что тогда? Уйти на покой, удалиться в Северную Каролину, сдохнуть и получить в награду названный в честь меня сорокафутовый мост через какой-нибудь ручей? В любом случае, она правильно сделала. Война с абсолютным злом – дьявольски подходящий предлог, чтобы отвернуться от всего остального. Вот она со мной и разводится.

– И это вас расстроило, – сказал Шкип, – вижу, это действительно вас расстроило.

Теперь полковник позволил себе глубоко вздохнуть:

– Слишком много всего в последнее время навалилось. Мало того, что собственное дерьмо разгребать, так ещё эта возня с Чунгом… и матушка твоя… и вообще. Прости… Прости меня, Шкип.

– Это вы насчёт моей матери? Или о ситуации в целом?

– Да обо всём сразу. И насчёт твоей матери, конечно… Обо всём, в чём меня можно было бы обвинить. То есть почти обо всём. Но ведь никто из нас и не собирается уходить отсюда в великой радости. Мы проиграли эту войну. Мы пали духом.

«Говорите за себя», – так и тянуло ответить Шкипа, но он сразу распознал в этом позыве лишь непроизвольный оптимизм. Спросил:

– Хотите выпить?

– Нет, не хочу.

– Ладно.

– Сам-то валяй, если надо.

Он позвал Тхо. Полковник сказал:

– Мистер Тхо сварил кофе, и я отослал его домой.

Шкип пошёл на кухню, налил себе рюмку и осушил её одним глотком. Налил ещё и вернулся на своё место к дяде; все его движения сковывал страх. Отдал честь, не выпуская рюмки из ладони. От повторного глотка на глазах у него выступили слёзы, и полковник сказал:

– Ну, теперь-то встряхнёшься!

Впрочем, прозвучал дядин голос столь неверно и фальшиво, что он и сам, кажется, понял это и осёкся на полуслове. Сидел с чашкой кофе в руках и щурился словно от какого-то света, бьющего в глаза, но вот какого, Шкип толком сказать не мог, ибо день уже почти завершился…

– Сейчас меня и ангельский хор бы не утешил, – молвил он.

Шкипу было знакомо ощущение, которое испытывает ребёнок, стоя перед взрослым, – именно его испытывал он, например, перед матерью во время её припадков одиночества – желая только оставить этот миг позади, ожидая лишь заветной фразы: «Ну всё, можешь идти», ожидая, когда уже кончится эта безжалостная близость.

Несколько томительных секунд дядя взирал