Девушки и Василий Леонов не понесли ответственности и выступили только свидетелями. Видимо, как и Палашов, Борисенко посчитал их достаточно наказанными уже самим участием в трагических событиях, а затем и в уголовном деле и судебных заседаниях.

Никто не намеревался обжаловать приговор.

Марья Антоновна, вымотанная поездками и присутствием в суде, смогла, наконец, получить относительный покой. Бургасов, как и обещал Палашову, нашёл время навестить женщину и передать ей его новый номер телефона. Приемлемая связь между ними была восстановлена.

Глухов не роптал на несправедливость наказания, ведь в его представлении он отделался слишком легко. Исключительно своими необдуманными действиями, продиктованными злостью и возмущением, Тимофей подвел мальчика к опасной черте. Самое страшное то, что Марья может его не простить, несмотря на самое деятельное раскаяние. Пока он и не представлял, как ему этого прощения заслужить. Их ждёт почти пять лет разлуки, ведь ничто не заставит женщину его навещать.

— Ваня держал нож у горла моей коровы, — начал последнее слово подсудимый Глухов. — Не говорю о том, что он дважды проник в мой сарай. Корова в вашем понимании — это, подумаешь, рога, копыта и 750 килограмм говядины. Для нас же это, для отца, для матери, для меня, — кормилица. Живое, тёплое, подрагивающее существо с мягкими губами, шершавым языком, доверчивыми глазами. Досталась она нам не даром. Стоила около двадцати тысяч рублей. Лучше бы Ваня к моему горлу нож приставил, но ведь проще к коровьему было. Корова-то у меня не брухачая, ласковая, как телёнок. Ничего не стоит её обидеть. Клянусь, если бы Ваня пришёл и поговорил со мной по-человечески, один на один, как мужик с мужиком, ничего б этого не было, ничего б я ему не сделал, ни один волосок с его головы не упал бы по моей вине. Я бы с дороги его убрался и к Олесе его допустил. Я и сам понимаю — не моя она, нечего ей со мною делать.

— Гад! — вырвалось у Игоря Елохова. И больше ни звука. Судья не стал делать ему замечания.

— Прости, Игорь. У тебя замечательная семья. С другом вот только не повезло. Простите все меня, если сможете.

И вот Марья бросает ему последний взгляд с упрёком, когда после оглашения приговора его выводят из зала. Вовсе не такую роль он хотел сыграть в судьбе этой женщины. Он желал стать ей опорой, а не выбить окончательно почву у неё из-под ног. Марья была дорога ему, как никто, но никого он в жизни не ранил больше, чем эту хрупкую на вид, но твёрдую и сильную по сути женщину. Как же теперь ему искупить эту жесточайшую вину, как залечить рану? У него теперь будет пять лет впереди для того, чтобы искать ответ на этот вопрос. Пять лет — немыслимо долгий срок для него. Но раньше, совершенно точно, он её не увидит. Она тоже станет старше на пять лет. На прекрасном лице добавится морщин. Но морщины — ерунда в сравнении с болью, что пришлось ей перенести по его вине. Он не представляет, как можно простить нечто подобное. Сам не смог бы простить никому. «Марья, — беззвучно кричит он изнутри всем существом, — прости и прощай! Машенька!»

Этапирование прошло быстро, но, как полагается, сердито: в автозаке, с двумя шмонами тут и там. Глухова перевели из Новомосковского СИЗО в Новомосковскую же исправительную колонию общего режима, похожую на маленькую деревенскую крепость с выбеленными наружными стенами, кремовыми коридорами и маленькой часовней из сруба для заключённых, поставленной самими же заключёнными. Перебрался всего лишь с севера на северо-восток города.

По дороге, на скамейке в передвижной клетушке, он сокрушался необходимостью привыкать к новым совершенно незнакомым и ненужным ему людям. Он вспоминал прибытие в «хату» СИЗО. Его встретили телесная вонь и три измождённых, истерзанных неизвестностью лица. Он бросил фразу: «Давайте позже. Уж очень тошно». И сокамерники на удивление вняли. Может быть, на них подействовала его многострадальная многоцветная физиономия, а может быть, им было самим до себя.

Дело его представлялось прозрачным, и начальство СИЗО над ним не мудрило. Следователь Палашов, видный из себя мужик, довольно быстро пришёл и сразу вывел на чистую воду, макнув носом в показания ребят за всеми словами подразумевая: «Сознавайся, мне про тебя всё известно, у меня на всё есть доказательства». И намерение взять всю вину на себя так и осталось намерением. Все доказательства, Глухов отдавал себе в этом отчёт, он оставил сам. И украденное наслаждение выставил напоказ сам.

А через некоторое время следователь привёл Игорька. Тогда ещё не был понятен глубинный смысл этого привода, но это событие стало жёстким испытанием. Тимофей не принуждал Олесю, не хотел чувствовать вину за то, что воспользовался девичьей любовью к себе, что погрелся немного в её лучах, но, когда смотрел Игорю в глаза, на дне которых грозовыми тучами ворочалось отчаяние, совесть шевельнулась в нём. И пришло страшное осознание: им никогда больше не быть друзьями. И это его, Тимофея, рук дело. От соблазна наслаждаться Олесей совсем потерял голову. Даже не из любви, только из-за соблазна предал друга. А когда на суде Олеся заявила, что отзывает обвинение в совращении, тогда-то всё встало на свои места. Тот единственный яростный удар, который он будет помнить всю оставшуюся жизнь, стоивший ему зуба, ради которого, очевидно, следователь нарушил закон, стал заменой более строгого наказания. Даже там, в следственном кабинете, у Игоря была возможность поступить по примеру бати и хорошенько его отметелить. Для чего же следователь его привёл? Именно для этого. Почему же бывший друг поступил иначе? Из другого он теста — это хотел показать? Показал. Тимофей, тот Тимофей, что сроду не брал чужого, понял, что он вор. Он украл у Олеси невинность, у Игоря — дружбу, у Марьи — сына, у себя — свободу, у Вани, — самое страшное, — любовь и жизнь.

В той тесной «хате» СИЗО до начала судебных заседаний он ел не досыта, спал без просыпа, а когда не спал, томился ожиданием суда, когда опять придётся смотреть в глаза Марье и Игорю. Марье… Она, если бы могла, убила бы его, пожалуй. И он понимал это желание. Сам человек бездетный, Глухов знал,