* * *

14 марта 1893 года Альфред Нобель собрал в своем доме на авеню Малакофф четверых друзей. Им предстояла важная миссия. Они должны были выступить свидетелями его нового завещания. Старое он разорвал в том же году, когда написал.

Среди собравшихся оказался изобретатель Торстен Нурденфельт, он привел с собой своего брата. Нурденфельт, занимавшийся подводными лодками и торпедами, время от времени сотрудничал с Альфредом и сейчас только что переехал в Париж из Лондона. Получил приглашение и физиотерапевт Сигурд Эренборг, недавно основавший в Париже шведско-норвежское общество. Эренборга описывали как человека с большими моржовыми усами и «обширными гастрономическими познаниями». У него имелись веские основания откликнуться на просьбу Альфреда, ставшего членом его общества несколькими месяцами ранее. В завещании, которое они собирались заверить, немалая сумма выделялась «полному энтузиазма», но очень бедному клубу Эренборга3.

Эренборг привел с собой в качестве четвертого свидетеля завещания норвежца, члена своего общества. В Париже отношения между представителями стран – членов унии были куда лучше, чем на родине, где радикальные норвежские националисты начали требовать собственный флаг без знака унии и собственных дипломатов за границей. Сам Альфред Нобель в тот момент был настроен к норвежцам очень благосклонно. Норвежская армия только что закупила его бездымный порох, чего не сделала даже шведская. Но пока, в марте 1893-го, норвежский стортинг (парламент) еще не фигурировал в его завещании.

В документе, выложенном в тот день на стол в его доме на авеню Малакофф, Альфред Нобель отказался от указания конкретных сумм. Вместо этого он разделил свое состояние на процентные доли. Пятая часть отводилась двадцати двум родственникам и друзьям, названным поименно, неизвестно, каким именно. Помимо этого, небольшие доли выделялись шведско-норвежскому обществу в Париже и австрийской организации борьбы за мир Берты фон Зутнер, а также Стокгольмской высшей школе и Стокгольмской больнице. Упоминался и Каролинский институт (КИ) в Стокгольме, но тут у Нобеля имелись подробные инструкции, как использовать средства. КИ должен был создать фонд и каждые три года распределять прибыль в качестве «награды за наиболее значимое и революционное открытие или изобретение в области физиологии и медицины».

Когда это было сделано, оставалось еще почти две трети состояния. Эти средства Альфред Нобель желал передать Академии наук в Стокгольме. Он распорядился отложить их в специальный фонд, в этом случае проценты с капитала должны были распределяться в качестве премии каждый год, «за наиболее важные и наиболее революционные открытия или достижения в области науки и прогресса в самом широком понимании». Физиология и медицина сюда не входили, так как для них учреждалась отдельная премия, но в целом он призывал Академию наук мыслить широко. Альфред внес только одно ограничение, с явным намеком на Берту фон Зутнер: при выборе лауреатов Академии наук предписывалось «обратить особое внимание» на тех, кому удалось вызвать отклик на идею европейского мирного трибунала4.

О каких суммах шла речь? Многочисленные приступы паники у Альфреда Нобеля по поводу финансов выглядят несколько преувеличенными и объяснялись в первую очередь отсутствием ликвидных средств. Между тем он оставался одним из крупнейших акционеров как в Товариществе нефтяного производства братьев Нобель, так и в двух динамитных трестах. К тому же он владел недвижимостью в нескольких странах, да и роялти за многочисленные патенты продолжали поступать. Когда после смерти Альфреда все было подсчитано, общая сумма составила 33 млн шведских крон (примерно 2,2 млрд крон в пересчете на сегодняшние деньги).

Но к тому моменту Альфред Нобель успел переписать свое завещание, по которому несчастный Эренборг вообще не получил никаких средств для своего бедного парижского клуба.

* * *

Богатство означало свободу. Альфред Нобель наслаждался возможностью твердо стоять на собственных ногах и смело пробовать свои силы «в области прогресса», не прибегая, как раньше, к средствам динамитных компаний. Теперь он постарался максимально снять с себя все формальные обязанности. В Сан-Ремо его уже ждала новая лаборатория.

Альфред Нобель имел обыкновение говорить, что, если у него возникает по тысяче идей в год, и хотя бы одна из них оказывается пригодной для дальнейшего использования, он вполне доволен таким исходом. Тысяча – вовсе не преувеличение. «В мозге Нобеля вертится ненормальное количество картин, которые мы называем идеями», – написал он когда-то Роберту. Он имел обыкновение составлять списки проектов. Один из последних назывался «Испытать и развивать» и включал в себя 96 потенциальных химических и технических проектов. В большинстве своем это были типичные лабораторные эксперименты, однако в списке Альфреда значились и «телеграф с невидимыми знаками», и «местное тепловое излучение как лекарство», и «введение на юге ледяных погребов». Один был посвящен искусственным алмазам, другой – «выяснить, не будет ли прививка [введение] крови выздоровевшего от скарлатины [и] тифа вакциной от этой же болезни»5.

Многие проекты касались пушек, ракет и снарядов. Весной 1893 года мысли Альфреда Нобеля занимала «летающая торпеда». Он недавно начал сотрудничество с Вильхельмом Унге, шведским изобретателем, в прошлом артиллеристом, который хотел испытать сцепление снаряда с ракетой. Боевые ракеты такого рода опробовались и ранее, задача состояла скорее в том, чтобы повысить их точность. Мечты Альфреда Нобеля улетали так же высоко в небо, как и ракеты. Он начал узнавать, нельзя ли приобрести в Швеции стрельбище для «своих работ военного направления».

Другое, более конкретное направление – попытка произвести искусственную резину и кожу из нитроцеллюлозы, одного из взрывчатых ингредиентов в его баллистите. Верил он и в перспективность производства искусственного шелка, одновременно прочитывая книгу за книгой о тайнах электричества и размышляя над новой конструкцией лампы накаливания. Среди всего этого сумбура проглядывала вновь обретенная радость творчества. Письма Альфреда снова излучают энергию и волю к жизни. Он все больше походил на Иммануила Нобеля, временами такой же жизнелюб. Когда его мучили боли в сердце, звучали совсем другие нотки: «Было бы почти жаль, если бы я сейчас испустил дух, ибо у меня в работе особо интересные начинания»»6.