— И ты увидишь, что в княжеском табуне еще не было таких! — поддержал соплеменника Ицхак.

Это сообщение, похоже, пришлось князю больше по вкусу. Он даже вознамерился было немедленно отправиться поглядеть на них, но слова Свенельда остановили его:

— Наши друзья ходатайствуют о решении кой-каких, как им кажется, затруднений.

— Да, пора уже тебе не просто всяким вежеством овладевать, — обращаясь к сыну зыркнула на своего воеводу Ольга, — а и вникать во все, что так или эдак может бытье переделывать.

— Кто же еще, как не всезнающий вездесущий Род, способен на это? — еще раз внимательно осмотрел наполнявших горницу людей Святослав, будто наперед силясь распознать стать вопроса. — От него все моря и горы, и пространство, и ветер, и свет, и истина тоже от него.

Свенельд легко поморщился, различая за прозвучавшими словами даже свободный глубокий голос Богомила, но между тем пересел на лавку к Святославу, вплотную к нему, то ли по-отецки, то ли по-приятельски забросил руку ему на плечо:

— Пришли тебя поздравлять, видишь ли, э-э… наши друзья. Ну, а слово за слово, вспомнили мы, понятно, Веселина, сына его Утренника… убиенного. Поделом, говорят, Анании мука. А только вперед, просят, если кто из их людей, здесь живущих, наш закон нарушит, то отдавать провинного в их руки, чтобы судить его в синагоге строже нашего.

Прежде Святослав глянул на евреев, но сквозь обращенные к нему доброласковые личины невозможно было распознать даже очертаний их истинных умыслов. Тогда он посмотрел на мать, — та сидела с закрытыми глазами, то ли дремала, то ли показывала тем самым, что отступается от всего, что бы ни разыгрывалось сейчас в ее светелке.

— Ну-у… Как тому быть, это ведь не в тереме решать, — пожал широкими плечами князь, дивясь странности обстоятельств. — Не знаю, вечем ли постановлять новые правила… но уж без первых дружинников, без малых князей ото всех земель русских, без старцев киевских никто Закон править не станет. Да и чего это ты, Свенельд? Разве не знаешь? Мать, что все это значить должно? Да и чего это вдруг жиды решили на русский Закон ополчиться?

— Да нет!

— Нет-нет-нет! — закудахтали пришельцы. — Мы же не против. Нет-нет-нет. Просто сами, может, мы виноватого бы вообще на куски порезали…

— Зачем же такие страсти?

— Но если так пока нельзя, — не стал спорить рыжий Ицхак, — тогда, если кто будет нашего человека винить, пусть выставит хотя бы одного, как это вы говорите, самовидца, свидетеля из евреев.

— Это почему же так? — недоумевал Святослав.

Свенельд вновь собрался уложить руку на находящееся рядом молодое плечо, но Святослав поглядел на эту большую сильную бывалую пятерницу, и та, точно подстреленная, как-то криво порхнула в сторону и вниз, лишь чиркнула ногтями по его колену и замерла, схваченная собственной сестрой. Речь Свенельда тоже утратила недавние свои уверенность и ровность, и продвижение ее сделалось то порывистым, то подобным неудержной слизотече:

— Вестимо, всякое серьезное дело… Если что… Так будем княжеским советом думать. Но что нам вот эдак вот отваживать людей, которые к нам с отверстой душой?.. Почему не разобрать все ладом. Вот сейчас наши сподручники в полюдьи, ни я, ни ты, ведь не поехали… Правильно, у нас и здесь дела. Куда их девать! Но по весне-то, когда последнюю полюдную в Киев доставят, все равно приведется две третины Хазарии уступить. Одну себе оставить. Как условленно. А вот гости наши, которые с подарками к тебе пришли, могут, между прочим, подсказать, где еще вероятно кой-чего отыскать… Чтобы, значит, дела наши поправить. Вот послушай.

— Да это мы так… Говорили как-то с воеводой, — лениво с большой загадкой в голосе повел речь чернобородый Ефрем, точно был в полной мере уверен в ее успехе, и потому оттягивал сладостную минуту заслуженных наград. — Тут нет ничего нового. Во всех странах, где есть люди, которые любят хороших коней, воздают честь высоким теремам, полным золотых и серебряных вещей, с амбарами, набитыми всяческими плодами, где понимают всемерное богачество, и в Хазарии…

— И в Куштантинии, — вставил Ицхак.

— И в Сирии, и в Сефараде. Всюду, где знают, что жизнь дается нам для удовольствий, используют все возможности, способные эти удовольствия приумножить и усилить. Вот прибывают люди с той стороны реки, хотят на киевских рынках торговать, — понятно, надо им на эту сторону перебраться. И как оно сейчас? То ли тот переправит, то ли этот, то ли о такой уплате сговорятся, то ли о другой, то ли вообще за спасибо. А надо над перевозами надзор завести. Чтобы с каждого человека, с каждой бочки яловичного сала, с каждого мешка гороха в княжескую казну отщипнуть. Тут чуть-чуть, там чуть-чуть, а, глядишь, и княгиня в новых нарядах ходит, и у князей мечи белые мурманские с мордами звериными бронзовыми, и еще осталось, что в Хазарию послать.

— Да ведь мы берем уже и с деревских трудников, и с дреговичей, и с радимичей… — начал было Святослав.

— Так ведь то они за свой спокой воздают, — вдруг обрел дар речи Сигурд. — А это за перевоз только, особливо.

— Это так. Это верно, — закивал большой красивой головой Свенельд. — Говори, Ефрем.

— Или, допустим, рынки тоже. Торгуют ведь кто как хочет, и никто за ними не смотрит.

— Да зачем же за ними смотреть? — вновь не удержался молодой князь.

— Как же?! — похоже, искренне изумился Ефрем. — Ведь и это может быть доходом. За всякое место плату взимать. А в других местах торговать запретить. Чтобы, значит, хитрость их сразу пресечь. А кроме того построить прямо на рыночной площади амбары, чтобы кто торгует, мог бы в них свой товар за такую-то и такую-то уплату оставить, а не таскал бы его каждый раз на гору с Подола, а то и вообще… за пять верст. Вот. А мы могли бы за всем этим следить. Если князья пожелают. И могли бы даже и потратиться на построение этих амбаров. И охрану бы им поставили. А там же можно было бы все товары взвешивать, и тоже не на даровщинку. А другие товары, которые не нужно взвешивать, стали бы измерять. Вот так вот можно богатеть…

— И это только малое… Кое-что, — сощурил глаза Ицхак, и его чувственные губы еще круглее вывернулись наружу.

Дивясь слышанному Святослав всматривался в эти лица, с непомерно увеличенными носами и ртами, и отмечал, что с каждым мгновением они становятся все отвратительнее и отвратительнее. Странно: еще совсем недавно ему было абсолютно все равно, какие там у них уши или бороды. Но вот человечьи свойства, глубоко презираемые русским миром, как то лихоимство, вымогательство, природное паразитство, точно по волшебству обретали внешнее выражение, будто обрастая плотью, видимой и, пожалуй, осязаемой. Так отвлеченность приобретала нос, глаза, явственные очертания тела, специфичность движений и даже конкретный запах.

— Ну как? — игриво воскликнул вождь старшей дружины.

— Мерзительно, — сказал Святослав, зевнул и поднялся с лавки. — Если совет будет, — против скажу.

И вышел не попрощавшись.