Чудно было Свенельду лицезреть вдруг преобразившуюся Ольгу. Однако надолго ее не хватило. Звякнув лужеными жиковинами распахнулась узкая дверь, ведущая в верхние сени, и совсем молоденькая челядка в нарядной телогрее на беличьих черевах в запышке выкрикнула:

— Жиды идут!

— Ну и чего орешь? Князя позови, — еще раз сверкнула на время помолодевшими очами Ольга и тут же обмякла.

А Свенельд, изогнувший от изумления широкие светлые брови, так и стоял, точно остолбенев, как видно, силясь разгадать причины странного поведения Ольги. Но вот вновь дар речи вернулся к нему:

— М-м… Это… Скоро, чай, придется тебе со своей Эсфирью-то расстаться.

— Это почему так?

— Да ведь из наших кто же чужую за себя возьмет? А девку, вона, так и распирает от похотенья. Чего маять? Все живая сущность. Пора ее в Жидовский город отдать, там они ей и ровню найдут…

— Что ты все не туда, куда надо нос суешь?! — вновь вызверилась на своего воеводу княгиня. — Какая тебе забота?

— Да что ты так взволновалась? — наглым взглядом стеклянистых глаз ощупывал Свенельд Ольгино лицо. — Ерунда ведь. А я так помышляю: девка давным-давно зрелая, как бы… и сама не провинилась, и кого другого с прямого пути не свела.

Один легкокрылый миг растерянности, отразившейся в едва уловимом движении всего грузного Ольгиного тела, стал несомненной наградой Свенельдовой дотошности. А Сигурд в недоумении напрягал взгляд, надеясь, что зрение способно принести ему разгадку дразнящей двусмысленности, разыгрывавшейся в нескольких шагах от него. Но тут уж заслышался разнобой шагов поднимавшихся по лестничным ступеням в сенях нескольких человек, а вместе с тем — их приподнятые голоса.

И вот в светелку прежде вошли пятеро бессловесных евреев, которые часто кланялись, но оставив принесенные ими подарки, незамедлительно удалились. Тогда их место заняла троица, какая, собственно, и составляла посольство. Эти в противоположность первым были необыкновенно говорливы и улыбки расточали безустанно. Познакомив вновь впавшую в рассеянность Ольгу с содержимым принесенных крабиц и коробов посольники перешли к долгим и многосложным поздравлениям русской княгини с женитьбой ее единочадого[491]детища.

— Да уж послала за ним. Сейчас Святослав будет, — как могла выражала удовольствие от слышимых слов Ольга.

— О, нет, ему совсем незачем торопиться! — почему-то Элиезер Хапуш втянул маленькую головку с плоской затылицей в плечи, отчего сделался похожим на надутого злого воробушка.

— Мы обязательно… — начал Ефрем.

— …его поздравим лично, — продолжил Ицхак.

Ицхак был рыжим, Ефрем — породным, черным; оба они и размерами тела, и годами, и силой голоса значительно превосходили находящегося между ними недоростыша Элиезера, который в свои тридцать лет смотрелся худосочным мальчонкой. Однако, чувствуя за собой нешуточную поддержку и не будучи пока знаком с непредсказуемыми превратностями судьбы, вел он себя в сопоставлении со своими старшими товарищами не просто свободно, но, пожалуй, развязно, покуда не прозвучало имя Святослава.

— Надеемся, дорогие паволоки и все эти красивые и ценные вещи… — заговорил Ефрем.

— …послужат твоей радости, великая княгиня, и умножат всеобщее уважение, которым ты по праву награждена, — добавил Ицхак.

Вновь Ефрем:

— Однако община просила нас…

Ицхак:

— …коль уж мы таки будем говорить с княгиней… и с ее князьями… То уж обделать заодно кое-какие маленькие делишки.

— Да-да, отец поручил это мне, — встрепенулся молодой Хапуш.

Его сопровождающие с почтением склонили к нему лица, готовясь выслушать до конца речь важного коротыша. Но поскольку Элиезер, лишь подав голос, тут же и замолк, те выждали еще какое-то время (не вернется ли многоодаренному отпрыску мар-Наамана светлейшая мысль?) и тогда позволили себе говорить.

— Мы, как и все вы, очень сильно огорчены этим несчастьем, этим бедствием, которое произошло с вашим… этим человеком…

— Веселином. Это ужасно! Хотя и слишком туманны доказательства. Впрочем все уже свершилось. Но мы все просили бы мудрую Ольгу, если, не приведи Господь, случиться какому-нибудь еврею оступиться…

— Мы все просили бы блаженную Ольгу, если еврей провиниться, отдавать его еврейскому суду, чтобы был он судим своими единоверцами в синагоге и присягал на Пятикнижии.

— И если мы сейчас договоримся, отец пошлет первым князьям очень дорогие подрки, — ляпнул Элиезер.

Благопристойные лица старших посланщиков так и окаменели от этой глупости. Но князья отозвались на нее слабыми улыбками, а «блаженная Ольга» так и вовсе казалась сонной и безучасной ко всему происходящему рядом.

— А если понадобится… — хотел, видать, Нааманов сын что-то еще присовокупить к уже им сказанному, да вдруг точно язык прикусил, вновь нахохлился и медленно клювоподобным носом прочертил линию в сторону входной двери.

Там стоял Святослав. Он стоял в простом овчинном тулупе людина, не иначе, изготовившись вместе со своей молодой дружиной отбыть на Перуново поле, и остановленый на полпути. Ведь стремление Святославовых товарищей каждодневно упражнять себя в ратном деле мог сдержать разве что неистовый снежный буран.

— Слава Роду, пребывающему во всем, помнящему обо всем! — дождавшись затишья в разговоре приветствовал он всех, проходя в светлицу, хотя кто бы из присутствующих мог ответными словами очистить свое сердце славой негибнущему высшему русскому Владыке?

— Мы поздравляем князя… — улыбнулся Ефрем.

— …с вхождением в семейное положение, — улыбнулся Ицхак.

— Теперь князь будет, конечно, думать о том, как сделать богаче свой дом, чем украсить свою изумительную жену.

— И мы надеемся, что вот эти дорогие мониста, — Ицхак и Ефрем одновременно указали на раскрытый роскошный каповый ларец, стоявший на столе среди прочих коробков, — эта поднизь жемчужная, и красные камушки винисовые для шитья, и даже гребень там есть, синий такой, весь целиком из ферюзы камня… все эти дорогие красивые вещи еще больше привяжут молодого князя к его золотой женушке…

Но Святослав даже не глянул в ту сторону, куда продолжал указывать розовый с рыжими волосками перст Ицхака. Он попытался представить себе, как это бабские прикрасы смогли бы повлиять на его природный дар так, что он, подобно еврею или невежественному простецу, позабыл бы обо всем на свете, кроме как похотьствовать да умножать домашний скарб, — тут он вдруг и захохотал в голос.

Несколько пар вопрошющих глаз обратилось к нему, но он не стал ничего объяснять.

— Благодарю. Все Предславе передам. Но мне сказали, что тут значительные вопросы хотят решать.

— А тебе, — поборовший столбняк изумления вновь разулыбался Ефрем, — тебе мы привели четыре кобылицы.