пока я не почувствовал, что из них вот-вот брызнут слезы. Люди вокруг расступились – все, кроме Лориана, который неуверенно протянул ко мне руку.

– Что? – ухмыльнулся вайядан.

Незнакомый с человеческой мимикой, генерал, должно быть, принял мой гнев за страх:

– Нечего сказать?

Каким меня видел генерал Бледных? Маленьким, раненым, потрепанным человечком, держащимся за бок. Остолбеневшим и потерявшим дар речи от страха? Аттаваиса улыбалось, елозя черным языком по зубам, словно в предвкушении трапезы. В ответ я стиснул зубы до тех пор, пока не почувствовал, что еще чуть-чуть – и они треснут, как мелки.

Медленно, микрон за микроном, градус за градусом, мой взгляд соскользнул с лица генерала на окна, на Перфугиум. Планета казалась спокойной, как будто война никогда не касалась ее старого серого лика. Но я ходил по ней, сражался с чудовищами в руинах ее столицы, где сейчас полыхало пламя, а прежде вместо снега падал пепел.

Тогда Аттаваиса разделилось надвое, и перед троном оказалось два генерала. Кровь в ушах стихла. Дыхание остановилось. Я вновь очутился между двумя мигами, двумя ударами сердца. Все стало неподвижно. Все, кроме меня.

Кроме моего тайного зрения.

Я посмотрел на генерала и увидел его во множестве аспектов, множестве малоразличимых вариантов среди бесконечного времени. Аттаваиса скалило зубы, наклонив голову, его рогатая голова мерцала серебром. Я видел Аттаваису торжествующим, насмехающимся, глумливым. Время растягивалось, расплывалось и ломалось, пока я не увидел весь мир сквозь калейдоскоп красных огней и стеклянных зубов.

Но я увидел не только Аттаваису.

Стекло…

Я посмотрел на стеклянные окна позади трона Бледного генерала и, не сводя с них взгляда, выбрал.

Мой гнев был беззвучен. Тишина могла сказать больше, чем слова.

Ничто не непоколебимо, ничто не вечно. Ни камень, ни империи, ни сама жизнь. Даже звезды однажды потухнут – это я видел и знал лучше, чем любой другой человек. Даже тьма, которая однажды поглотит все, потом даст рождение новому свету. Эти записки истлеют, как, возможно, истлеет и ныне теплое тело того, чья рука их пишет. Камни Колхиды обрушатся в море, а самом море высохнет. Звезды сожгут планеты в пепел, а затем остынут, как угольки.

Все проходит. Рушится. Разбивается.

Я поднял кровоточащую ладонь.

– Dein? – Аттаваиса с любопытством наклонило голову. – Что? Говори!

Тонкая линия пробежала по стеклянной панели за спиной генерала; едва заметная и серебристая, как паутинка. Я улыбнулся, глядя, как она разделяется и расползается по стеклу…

…точно как наши поступки оставляют следы во времени.

Я оскалился, подражая хищной сьельсинской улыбке.

Окна за спиной генерала разлетелись вдребезги. Глаза Аттаваисы вытаращились, когда мимо него промчался ветер, трепля белую косичку. Рот раскрылся, но проклятия и угрозы навсегда стихли, когда Угина Аттаваису и его телохранителей сорвало и выбросило в черное сердце космоса.

Секундой спустя голографическая панель тоже треснула, и изображение пропало.

Во внезапно наступившей темноте я закричал, и мой голос был столь пронзителен, что едва не разорвал легкие и заставил снова упасть на колени. Это был крик, который мог потягаться с криком Валки в темной башне Ганелона, крик триумфа и боли – и вернувшейся силы. Лампы надо мной полопались, словно переспелые плоды, погрузив все пространство вокруг в кромешную тьму.

Затем наступила тишина.

Люди зашептались.

– Неужели это?..

– Земля и император!

– Он их… убил?

– Невероятно.

– Но… как?

– …просто сказки. Я думал, это были просто сказки.

Я поднял голову. Император широко раскрытыми глазами смотрел на меня. Я пытался прочесть его эмоции, но их было слишком много, они сменяли одна другую, пытаясь выбиться на первое место.

Я знал, что только что сотворил, и знал, что должен был делать дальше. Что от меня ожидалось. На меня смотрели все придворные, все марсиане и джаддианцы. На меня смотрел император. Я уже стоял на коленях. Мне нужно было лишь поклониться и подчиниться воле и власти императора, чтобы убедить его величество, что естественный порядок вещей не будет попран.

Я уже стоял на коленях…

Но я не поклонился.

– Она была бы жива, – произнес я, мотая головой, не думая о последствиях, – если бы вы только послушали меня.

Маска императора дрогнула, и из-под нее показался Вильгельм. Что это промелькнуло в его изумрудных глазах? Благоговейный трепет? Торжество… или страх? От Полусмертного больше нельзя было отмахнуться, как от глупого слуха, как от нелепой байки. Император знал об этом до сего дня, но теперь он узрел меня своими глазами.

– Я… я… – начал он, заикаясь, и закрыл рот. Затем Вильгельма вновь сменил император. – Нам пора.

Дальнейшие события я помню как в тумане. Олорин и Тиада помогли мне подняться. Я слышал громкие голоса, резкие приказы императора марсианам и оставшимся диспетчерам. Экскувиторы выдвинулись первыми, чтобы обеспечить безопасный выход. Решение кесаря о бегстве было запоздалым. Еще немного, и побег бы не удался. «Ашкелон» должен был встретить нас через час в святилище благословенной Мудрости.

Мы могли успеть.

Олорин тронул меня за плечо, пошевелил.

Я отмахнулся.

До сих пор помню свое отражение в разбитом голографе, в покрытой мелким стеклом столешнице. Ясновидящий Яри говорил мне о сломанном прошлом, о разбитом пути сквозь время. Братство тоже видело, как Тихий вмешивался в мои дела и двигал меня к своей цели. Он направил корабль Деметри с Тевкра на Эмеш, обменял мою правую руку на левую, привел меня на вершину Анитьи, а с Анитьи… куда?

На Эуэ? На Перфугиум? В адскую бездну?

Ради чего? Я тысячи раз видел в своих кошмарах и воспоминаниях о будущем и черное пиршество, и гибель своего отряда, но ни разу не видел ее гибель.

Но она погибла.

Мог ли я оторваться от видений? Выпутавшись из смертоносной паутины Актеруму, мог ли я скрыться из поля зрения Тихого? Он ведь говорил, что это возможно. Говорил на Анитье.

Или Тихий намеренно скрывал от меня судьбу Валки? Держал ее гибель в секрете, чтобы я не отказался от цели, чтобы не сбросил узду? Эти мысли сражались во мне, шумели на фоне воющей болезненной пустоты и ужасной правды.

Валка погибла.

Спросите меня, как мы выбрались из катакомб, и я отвечу, что мы с Олорином последовали за императором и его охраной через дверь командного пункта. Громадные шестеренки раздвинули толщу камня и стали, открыв проход, в котором можно было пройти по двое. Если постараюсь, я могу вспомнить, как выглядел этот проход, как скрежетали эти циклопические механизмы, сбрасывая пыль веков, ведь они не приходили в движение с тех пор, как их установили первые герцоги Перфугиума.