Когда двое людей сближаются для поцелуя, каждый не видит лица другого, потому что они слишком близки, но это близость физическая, она ничего не разрешает и ничего не скрепляет. Я напрасно пытался ускорить развитие чувства, напрасно добивался этого страстными поцелуями, крепкими объятиями – оно было в вечернем молчании, в затаенной улыбке, в случайном, неожиданном прикосновении рук, когда одному хочется погладить руку другого, но он несмело останавливается на полпути. Надо же было мне так не понимать Анну, с таким жестоким равнодушием относиться к тому, чем она жила. Не хочется распространяться о том, как я постиг эту правду. Я, наверное, внутренне много терзался – может быть, от честности, а может, просто от стыда. В мою память врезалось всего одного событие, хотя уже и раньше я о многом догадывался, но гнал от себя эти мысли, словно постыдно боялся, что мне придется взять на себя ответственность также и за ее судьбу, мне, который с собственной то судьбой справиться не может.

Я замечал не раз, что она помнила мельчайшие детали наших первых встреч, тогда как я не помнил почти ничего; я приписывал это женскому свойству помнить все – этого так часто недостает мужчинам. Да, я подслушал ее разговор с Соледад; было много и других мелочей, которые я не хотел подмечать. Но однажды вечером случилось нечто такое, чего оттолкнуть я уже не решился.

Мы сидели, вернее, полулежали на тахте, покрытой тяжелым белым мехом. Усталый, я положил голову на плечо Анны и невидящими глазами смотрел в пространство. Низко висящая лампа освещала комнату голубоватым светом. Я говорил – уже не в первый раз – о том, как мы будем когда-нибудь жить вместе, как на пути встретится планета, такая маленькая, что только для двоих там хватит места, и мы поселимся на ней в маленьком домике среди звезд. И, говоря все это полушепотом, лениво, я внезапно увидел в настенном зеркале лицо Анны.

Она слушала меня, а в изгибе ее губ таилась горечь, словно она хотела сказать: «Я знаю, что все это ложь, что ты говоришь просто так, чтобы заполнить молчание, что каждое слово ты забудешь, едва его произнеся, но это ничего, только говори, только говори еще…»

И в это мгновение я понял, каким опасным был этот эксперимент. Я не давал ей ничего; она была для меня теплым, тихим убежищем от пустоты в долгие часы, недели и месяцы. Я привык к ней, как человек привыкает к какому-нибудь пейзажу; когда ее не было, я ощущал пустоту, но не в себе; в себе – это означало бы любовь. А она понимала это с самого начала и шла на все с какой-то спокойной безнадежностью, потому что любила меня. Я был для нее самым дорогим и в то же время чужим человеком, который равнодушно и беззаботно вторгся в ее жизнь и переворошил самые сокровенные воспоминания, как ребенок игрушки: на минутку притянет к себе и сразу отбросит – надоело; временами я бывал нежным – а это еще хуже. Да, я мог бы ее глазами смотреть на мир, мог услышать те голоса ее сердца, которых она сама себе не позволяла слышать. Готовая на все, Анна воспринимала свою судьбу так, словно она еще только начинается, еще не заполненная, не написанная; ее любовь не страшилась звезд, а я думал лишь о том, что у нее душистые волосы и теплая, нежная кожа…

Я замолчал, не в состоянии вымолвить хотя бы слово лжи.

– И что дальше?.. – тихо спросила она, слегка покачивая мою голову. Я не смог ответить, горло будто сжала железная рука, и ко всем моим прежним гнусностям добавил еще одну – привлек к себе ее голову и спрятался за поцелуем, чтобы она не прочитала по моему лицу, что я все понял.

Как бы мне хотелось вам сказать, что я в ту же минуту полюбил Анну и мы были очень счастливы. Увы, человеческие дела не решаются так просто.

Минула вторая зима нашего путешествия, настала вторая весна. В парке под лучами искусственного солнца все деревья проходили через обычные метаморфозы: когда солнце начинало пригревать сильней, они покрывались листвой и зацветали; когда лучи становились слабее, загорались прелестными красками осени. Одна лишь канадская ель над ручьем, покрытая темной, почти черной хвоей, не изменялась. Ботаники впрыскивали в землю, откуда она черпала жизненные соки, специальные гормоны и другие препараты, но ель стояла – неподвижная, мрачная и равнодушная; словно разгадав их наивную игру и не желая быть частью фальшивого миража, она замерла в вечном сне. Но однажды утром по всему кораблю как электрическая искра пробежала весть: черная ель поверила в весну и ночью выбросила зеленые побеги…

Нас много собралось в парке. Никто ничего не говорил. Подгоняемые непонятным чувством, люди спешили сюда, молча смотрели на проснувшееся дерево и тихо, один за другим, выбирались из круга, пока не осталось всего несколько человек; кому-то захотелось сорвать светло-зеленую иголку, растереть ее между пальцами и вдохнуть запах смолы, но ему тут же строго выговорили. Наконец я остался один, сел под деревом и опустил голову на руки. К наивной радости, которую доставил мне вид дерева, примешивалась глухая печаль. Я ощутил чье-то присутствие, поднял голову и увидел Амету и Зорина – они стояли рядом.

– Пойдем с нами, – сказал Амета. – Прогуляемся по смотровой палубе.

Мне совершенно не хотелось туда идти, особенно теперь.

– Не хочешь? – сказал Амета. – Пойдем, пойдем…

Я рассердился на Амету за такую настойчивость, но все же встал и неохотно двинулся за пилотами. Лифт поднял нас на обзорную палубу. Минуту спустя мы оказались во мраке, под звездами. Мне не хотелось на них смотреть, и я отвернулся, но спиной, кожей, всем своим существом, ощущал разверзшуюся позади меня пустоту. Вот так мы и стояли в темноте, когда вдруг Амета сказал, как бы ни к кому не обращаясь:

– Мы живем не в доме, над которым плывут облака; мы несемся в пустоте. Можно себя обманывать и держаться так, будто все обстоит иначе, и на этом – конец. Гораздо лучше признать тот факт, что мы находимся в пустоте… и даже исходить из этого. Правда, тогда появляется страх, потому что все, на что мы привыкли опираться, у нас отобрано. И тогда наше сознание пытается отгородиться от действительности завесой какой-нибудь огромной лжи. Нельзя этого делать. Нам не нужен лживый уют – застрахованная от сложных событий уверенность в себе. Разве постижение неизведанного, не гарантирующее безопасности, не это ли более свойственно человеку? Мы раздвигаем горизонты жизни, узнаем все больше нового. Так не будем же закрывать глаза! Только в этом и состоит смелость, которая от нас требуется. Не отвергай пустоту, не бунтуй против нее, потому что именно таков мир. Наш мир. Нужно только понять, что все это тем больше наше, доктор, чем оно труднее нам достается, чтобы то, что казалось чужим и страшным, стало давно искомой целью.

Звезды неподвижно тлели. Я молчал. Амета снова заговорил, словно продолжая прерванный разговор:

– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодняшний вечер?

– Нет.

– Тогда приходи через час в детский парк. Ладно?

Я, может быть, и отказался бы, но он взял меня за руку, и короткое сильное рукопожатие, которым мы обменялись, примирило меня со всем – и с этой удивительной речью, произнесенной перед звездами, и с необычным приглашением, и, наконец, с ним самим, пилотом Аметой.