Она любила его. Любила за то, что он был именно таким – с непредсказуемостью его поступков и слов, с его неожиданными порывами деликатной нежности, которой он одаривал ее почти безотчетно; любила его пальцы, вечно холодные от соприкосновения с металлическими клавишами, упрямый поворот его головы и улыбку, с которой он спорил со своими автоматами; как и манеру молча щуриться, словно его потешало, что эти машины ничего не понимают. Временами, когда он привлекал ее к себе, его голова, склонившись ей на грудь, замирала, а потом поднималась с невидящими глазами; это прорывалась наружу неустанно, глубоко вызревавшая в нем мысль. Он переставал видеть Калларлу, и улыбка, которую она посылала ему, не достигала цели; их разделял один из безграничных миров, которыми он играл. Минуту спустя он как будто снова начинал видеть, но прежде он подходил к столу и что-то записывал. Та естественная легкость, с какой он отрывался от нее, причиняла ей боль. Она страдала от приступов его внезапной слепоты, понимая, что ее любовь – лишь несмелый, падающий издали свет и он то появляется в нем, то вновь исчезает во мраке своего непроницаемого одиночества, куда никто не имеет доступа.

Но она научилась любить даже его взгляд, проходящий сквозь нее; она полюбила боль, которую он ей причинял, потому что могла ею измерять огромность своей любви. В череде бесконечных потерь и обретений, хаоса и тревоги, посреди всего этого случалась какая-то минута, когда, вызволившись от раздумий, он, чуть дыша, одними губами, произносил ее имя, словно бы звал ее, хотя она уже была так близко, что их не разделяло ничего – кроме их мыслей.

Вспоминая свою девичью пору, светлую и спокойную, как ожидание музыки, она внезапно понимала, как ей тогда недоставало того, что сейчас приносит каждый новый день. Если бы можно было выбирать и все начать сначала, она еще раз отдала бы свое сердце этим бесконечным поражениям, и снова с открытыми глазами принимала бы удары, которые он неосознанно наносил ей, и делила бы с ним все, кроме своих страданий, которые так хорошо умела скрывать. Она не дорастала до понимания того, что уже теперь обеспечило ему бессмертие. Но хоть она не могла завладеть им целиком, как парус не может вобрать в себя весь ветер, веющий в пространстве, она любила его и больше всего то, что было в нем от наивного ребенка, удивленно смотрящего на мир; любила, когда он, засыпая, дышал, согревая теплом ее шею, любила слабое движение его губ, что-то шепчущих во сне. Она больше всего любила именно то, что было в нем, должно было существовать, пока лишь он жил, а потом исчезнуть навсегда – человеческое и смертное. Поэтому временами она не спала по ночам, будто оберегала его сон, будто боролась за бессмертие – не его мыслей, а его дыхания, и, хотя это было неразумно и непосильно, она так должна была поступать, потому что этого требовала любовь. И так шли годы, а он отбрасывал в них свою огромную, как бы уже в будущее падающую и там крепчавшую тень.

Голоса собеседников зазвучали громче и сразу стихли; слышно было, как люди вставали и шли к дверям. А когда входили в зал, их черные силуэты будто пересекали луч света. Гообар еще на миг задержался у каменной балюстрады. Я взглянул на часы – было около трех пополуночи. Когда я поднял голову, Гообар как раз уходил с террасы; он не заметил той, что была скрыта тенью от двери. Он исчез в далеком шуме голосов; женщина вышла из затененного места на свет. Я увидел ее улыбку, которая сказала мне все. Как это случилось? Не знаю. Знаю только, что я закрыл лицо руками, чтобы уже больше ничего не видеть после этой улыбки.

На втором году путешествия время прохождения радиосигналов между «Геей» и земными станциями так выросло, что практически прервалась наша связь с Землей. Крошечная частица человеческого племени, закупоренная в скорлупке, низвергавшейся сквозь ледяную мглу, оказалась предоставленной только самой себе. Но жизнь продолжалась. Работали лаборатории; на межгрупповых конференциях обсуждались научные результаты; юноши и девушки получали образование, вступали в браки, рожали детей.

Я уделял им много внимания; подробно беседовал с матерями, приходившими в амбулаторию на приемы, и должен сказать, что, помимо научной добросовестности, мной руководило смутное подозрение, что непосредственное соседство вечной тьмы и звезд, от которых мы старались обезопаситься толстым корабельным панцирем, все же может оказать какое-то – пока неизвестное – воздействие на формирование и развитие этих крошечных человеческих существ. Поэтому я, помогая матерям пеленать розовых пискливых младенцев, подсознательно искал в них какие-то неожиданные «звездные» приметы. Но эти ожидания (смехотворность которых я понимал) не оправдывались. Все дети были совершенно нормальными, здоровыми, веселыми. Старшие уже ползали на четвереньках по газонам сада. Когда случалось, проходя по коридору, вдруг услышать в какой-нибудь из квартир детский голос, наше обиталище, с его металлическими стенами и многоярусными конструкциями, сразу становилось каким-то родным, словно здесь дохнуло теплом нашего собственного детства.

Откровенно говоря, детьми занимался я один, поскольку из нас троих, медиков, Шрей был хирургом, а Анна проявляла по отношению к ним какую-то скрываемую неприязнь, чего я не мог себе объяснить – в начале путешествия она живо интересовалась первыми новорожденными.

Внешне жизнь на корабле стабилизировалась. Однако внимательный наблюдатель мог бы заметить происходившие изменения, тем более существенные, что они проникли как будто в глубь каждого человека.

Нас когда-то пугало, что люди становились все более молчаливыми. Оправдывались ли эти опасения? Да, собственно, нет. Мы охотно и часто сходились в компании, дружеские встречи происходили не реже научных собраний, работали спортивные секции. Но все эти занятия и обсуждения имели весьма особое свойство. Мы много говорили о повседневных, несущественных мелочах, о прослушанных концертах и прочитанных книгах, о знакомых. Но никто не вспоминал о Земле; название этой планеты вообще не появлялось в разговорах. Могло показаться, что все забыли о ее существовании; точно так же не вспоминали об оставшихся на ней близких людях, не говорили даже о самом путешествии.

Эта тема обсуждалась только специалистами. Было установлено немало интересных фактов. Так, например, через несколько месяцев после того, как ракета достигла расчетной скорости, заметили, что температура внутри корабля начинает возрастать, хотя и весьма незначительно. Инженеры принялись искать причины этого явления. Оно было тем более странным, что двигатели корабля уже не работали; источник повышения температуры мог лежать лишь вовне, а там была пустота. В кубическом сантиметре этой пустоты содержалось всего-то несколько атомов, поэтому она практически могла считаться абсолютной по сравнению со средней плотностью газа в земных условиях, когда в одном кубическом сантиметре заключается несколько десятков триллионов атомов. Но «Гея» двигалась с такой быстротой, что каждый квадратный сантиметр ее поверхности сталкивался в секунду с 800 миллиардами атомов; этого было достаточно для возникновения «трения» и вследствие этого – нагрева ракеты. Более того: оказалось, что, пронизывая этот межзвездный «газ», ракета постепенно обрастает тонким слоем атомов, «вдавливаемых» стремительным движением в ее внешнюю оболочку. Разумеется, происходящий таким образом прирост массы корабля был крайне незначителен, однако точная аппаратура сумела его измерить.