Вот тайна, сокрытая в моей работе, и эту тайну я готов разделить с ней одной на случай, если, приехав во Флоренцию, она решит остановиться у ворот Сан-Фредиано и помолиться за душу своего былого хозяина Донато в его семейной капелле в монастыре Монтеоливето. Не знаю, правда, случится ли это когда-нибудь.

В последний раз мы виделись весной 1478 года, перед самым моим отъездом в Милан. После заговора Пацци, потрясенный кровью и смертью, которые видел на улицах, я практически сразу бежал из Флоренции. В Винчи меня ждал дядя Франческо, серьезно озабоченный моим будущим. Его брат так и не узаконил моего положения, а теперь, с появлением законных детей от третьей жены, уже не оставалось надежды ни на какую-либо помощь, ни на самое завалящее наследство. Полагаю, мои успехи в области искусства дядя также ставил под сомнение, особенно учитывая плачевные результаты и провалы, сопровождавшие меня до тех пор во Флоренции. Более того, я даже оказался под судом по делу о содомии, правда, обвинения были сняты, но пятно осталось. Возможно, Франческо считал, что для меня, как и для него самого, а прежде – для дедушки Антонио, возвращение в родной городок станет спасительным якорем. Именно поэтому, получив в аренду от городского совета замковую мельницу, записанную на него, отсутствующего брата и их потомков, он включил в договор и пункт о моем праве пользования. Не очень-то во все это поверив, я тем не менее 3 мая сходил с ним в замок подписать бумаги, а там в числе городских советников обнаружил и Аккаттабригу, мужа Катерины. Мы проводили его до Кампо-Дзеппи, где я наконец снова обнял мать.

В той горстке произведений, что я создал на протяжении жизни, и многих, даже слишком многих, что создал лишь в собственном воображении, оставив незавершенными, дабы через них испытать всю красоту творческого процесса, красоту, в самом деле приближающую нас к Творцу, хотя и вовсе не для того, чтобы занять его место, подменив его работу своей, а лишь для того, чтобы, пускай и в бесконечно малой мере, понять, прочувствовать тот невероятный акт любви, при помощи которого и был сотворен мир; так вот, во всем, что я сотворил и не сотворил, мне почти всегда видится призрак Катерины. Знаю, это моя маленькая тайна, постыдная, ни с кем не разделенная, поскольку никто все равно в нее не поверит, но разве это важно? Достаточно и того, что знаю один лишь я: в моих рисунках и картинах непременно присутствует некое воспоминание о матери, чей образ внутри меня претерпевает бесконечные метаморфозы.

Поначалу она являлась мне Магдалиной, кающейся в пустыне, одичавшей, несчастной, изможденной, оголодавшей, изгнанной и отвергнутой всеми, нагой, прикрытой только длинными волосами: напряженный, трагичный образ, потрясший меня в детстве, когда я впервые увидел ее в деревянной статуе в нашей приходской церкви в Винчи. Потом Магдалина обернулась соблазнительной куртизанкой с роскошной прической и пьянящими ароматами притираний – ведь в моем воображении Катерина бывала и такой: глубокой, мрачной и чувственной силой, источаемой зрелым телом женщины, успевшей, как мне представлялось, испробовать и почувствовать всю полноту собственной плодовитости. И я, будучи плодом в ее чреве, тоже испытывал невероятное блаженство от нашего слияния, сосуществования. Таким был мой рай: внутри нее.

Магдалине я противопоставил образ святого Иеронима, также нагого, кающегося в той же каменистой пустыне. Я стал им, костистым святым старцем, бившим себя камнем в грудь, чей вечный спутник, лев, вписан и в мое имя; одиноким, отчаявшимся в этой пустыне жизни, поскольку лишился Катерины; я стал святым Себастьяном, таким же нагим, привязанным к дереву и пронзенным смертоносными стрелами в расплату за то, что не был с ней так близок, как следовало бы.

Когда мне доводилось писать Пречистую Деву с младенцем, я думал о ней, и воображение мое занимала одна и та же тема: абсолютная любовь между матерью и ребенком. Этим живым, непоседливым, голым малышом, играющим с гвоздикой, крестоцветом, гранатом, священным сосудом, вазой с фруктами, котенком, веретеном, всякий раз был я. Однажды мне случилось показать рисунок Катерине, и он ей очень понравился. Но вопроса, который она задала, я так и не понял: если это Пресвятая Мария, где же тогда пчелы?

Мать всегда смотрит на младенца сверху вниз, и глаз ее мы не видим. Иногда она улыбается, иногда нет, словно предчувствуя страдания, разлуку, страсти и крест, ждущий обоих. Самая прекрасная предлагает сыну грудь, полную молока, а младенец косится на зрителя, словно бы упрекая за то, что нарушил их близость. В «Поклонении волхвов» мать демонстрирует сына поклоняющейся толпе: признание запретных, так никогда и не высказанных слов о том, что она – моя мать, а я – ее сын. В «Мадонне в скалах» мать своим бегством в пустыню защищает и спасает младенца. А в «Богоматери со святой Анной» ее образ даже преумножается: я пишу не многочисленных женщин своего детства, бабушку Лючию или мачех Альбьеру и Франческу, но одну и ту же женщину, меняющуюся с течением времени, сперва малышку, потом молодую мать, в конце концов становящуюся матерью и самой себе.

Сколько раз я пытался изобразить, запечатлеть ее руки, такие подвижные, неуловимые? А эта невыразимо нежная улыбка? Увлекшись иллюзией обнаружить подобное выражение в лице женщины, испытавшей, как и сама Катерина, всю полноту любви и материнства, я тщетно пытался воспроизвести ее: корпел над подготовительными рисунками, затем добавлял цвета, тончайшей кистью, микроскопическими мазками создавая все более прозрачные, едва заметные переходы тона, стремясь достичь невозможного, размыть слабое, неуловимое движение губ и щек, постичь саму невидимую суть этой улыбки. Четыре года я бился над портретом знатной флорентийки, монны Лизы, жены Франческо дель Джокондо, но в итоге все-таки сдался, написав одно только лицо: ничего другого по-прежнему нет, и непонятно, смогу ли я вообще его закончить.

Не только священная история, но и древние сказания питали в детстве мое воображение. Мне всегда нравилось слушать других и, в свою очередь, рассказывать что-то самому, да и читать я с тех пор, как полюбил это занятие, не переставал. Правда, читатель я ненасытный, импульсивный, беспорядочный; мне случается чувствовать себя браконьером, из тех, что охотятся на чужой земле, тайком забирая, присваивая все, что попадается на глаза, – совсем как я в своем непрерывном творческом процессе.

Сколь чудесны античные мифы о богах и героях! И до чего похожи на те странные сказки, что рассказывала мне мать, о легендарном народе героев, жившем в ее горах в единении с первозданными стихиями природы: