тот позволил ей создавать чудесный златотканый шелк по собственным рисункам. А однажды ночью мессер Донато и вовсе спас Катерину, убив раба, пытавшегося ее изнасиловать. Вместе они бежали из Венеции, и теперь настал ее черед спасти Донато из вод великой реки и доставить его во Флоренцию. Здесь хозяин сменился в последний раз: Катерина стала рабыней монны Джиневры, со временем завладевшей и самим старым Донато, выйдя за него замуж.

На этом месте Катерина умолкает, не в силах рассказывать дальше. При взгляде на меня ее глаза, не знающие слез, странно блестят. Я могу только догадываться, с чем это связано: пришел черед поговорить о том времени, когда она встретила моего отца. Времени, когда родился я. Мне нет нужды ни о чем спрашивать. Не нужно подробностей. С Джиневрой и Донато я уже познакомился. И теперь абсолютно уверен в одном: отец очень ее любил. Быть может, не понимая, не расспрашивая, кто она и что испытала, какие чувства таятся в этом сердце; ничего не зная о ней и ее истории, кроме разве того, что она была черкесской рабыней. Он просто любил ее, движимый некой таинственной, несокрушимой силой, а после сделал все, чтобы я родился и мог жить с некоторым достоинством, а не сиротой среди прочих подкидышей. Увезя Катерину в Винчи, он уговорил монну Джиневру ее освободить. Вероятно, именно он и помог подыскать ей мужа, выдав замуж за Антонио.

Мне также известно, что имя, которое я ношу, которым меня крестили, не из тех, что в семействе да Винчи передаются по наследству. Это имя связано лишь с величайшим желанием моей матери, тогда носившей меня, – желанием снова обрести свободу. Этого чуда, этой милости испрашивали у святого Леонарда, лиможского отшельника, освободителя узников, помогающего женщинам разрешиться от бремени. Я родился у рабыни. Но уже через несколько месяцев, всего за пару дней до праздника моего святого, Катерина была освобождена. Мне приятно сознавать, что само мое имя, Леонардо, означает свободу, а свобода является высшим благом, которого я жажду не меньше моей матери. Свобода жить, думать, самовыражаться, общаться любыми средствами и на любом языке, путешествовать, познавать мир, воображать и мечтать, отдавать себя другим, любить. Без оков, без цепей, без границ.

Уже закончив «Благовещение» и отвезя его в Монтеоливето, я добавил одну деталь, поразившую и монахов, и моего отца, уже напуганного в свое время круглым щитом, где я в шутку изобразил жуткое чудовище. Тщетно они просили у меня объяснений. Им виделся приятный пейзаж, расстилающийся за невысокой стеной, – скажем, великолепный вид Флоренции, которым и в самом деле можно насладиться, поглядев через стену монастырского сада. Но что за причудливая картина возникла в самом центре композиции? Ничего подобного ни в одном «Благовещении» до сих пор не встречалось. Уже самый замысел мой был совершенно оригинальным: действие происходило на свежем воздухе, на природе, не ограничиваясь пределами комнаты или даже города. Так откуда же взялась эта высоченная, практически отвесная гора, полупрозрачная, теряющаяся в дымке, с вершиной, уходящей за облака? И что за диковинный портовый город раскинулся у ее подножия в окружении стен, маяков, больших и малых башен? А морской залив или эстуарий прорезающей эти земли реки, полный лодок, кораблей и галер, написанных мельчайшими мазками? Наконец один начитанный монах процитировал блаженного Августина: море, вне всякого сомнения, являет собою мир, а гора – фигуру Христа. Ну а город? Город, выходящий к морю, тоже часть мира, со всей своей суетой и мирскими искушениями он и впрямь прекрасно олицетворяет борьбу света и тени.

Я лишь молча улыбался: возможно, по-своему он тоже прав, почему нет? Красота любой работы в том, что она с каждым может говорить на его языке, а самое чудесное – ее способность становиться сразу тысячей разных произведений, она, как и я, тоже должна быть свободна, открыта, должна двигаться, меняться, не прикованная навечно к единственной идее или даже тому, что хотел сказать автор, который зачастую и сам этого не понимает. Более того, иной автор любит играть в игры, а те, кто трактует его работу, частенько забывают об этом фундаментальном элементе. Мне, например, ужасно забавно порой обмануть их, ввести в заблуждение, а потом слушать, как они спорят: на что же указывает этот направленный вверх палец? Какую тайну хранит эта улыбка? Какие загадочные астральные коды здесь скрыты? В глубине души я всегда оставался ребенком, игравшим с камушками, цветами и ящерицами. Я включал в свои работы неожиданные детали: драгоценный камень, редкий цветок, музыкальную партитуру, блюдо с ломтиками угря и дольками апельсина, причудливые узлы, подсмотренные у матери и свивающиеся в название моего родного городка, Винчи; детали, которым время от времени суждено быть скрытыми новым слоем краски, о чем известно одному лишь мне: вспоминаются, к примеру слоненок или церковь… Просто так, шутки ради. Быть может, однажды, сотни лет спустя после моей смерти, кто-нибудь их обнаружит, и игра начнется снова.

Открой я сейчас рот, сказал бы, что пейзаж просто-напросто выдуман. Ничего, кроме фантазии. И это чистая правда. Вон там, слева, за деревьями, есть кое-что реальное: склоны Монт-Альбано, полого спускающиеся в долину, как на рисунке с праздника Девы Марии Снежной, и полускрытый туманной дымкой холм, в котором только я угадал бы Кампо-Дзеппи. Но гора и город – лишь плод моего воображения, поскольку я никогда не бывал на Кавказе, в Тане и Константинополе, да и бесконечной водной глади моря не видел; самыми высокими горами в мире казались мне белые, кристально чистые Апуанские Альпы, видимые из Анкиано, а за море я в детстве принимал болота Фучеккьо. По сравнению с невероятной, сказочной жизнью, что вела мать, моя была крайне бедной, ограничиваясь путешествиями из Винчи во Флоренцию, Пистойю и Эмполи.

Но мне вдруг захотелось восстановить начальную и конечную точки истории моей матери: слева – тосканская глубинка, в центре – видение удивительного мира, откуда она явилась. Его высочайшая, покрытая вечным льдом вершина, населенная богами и великанами, и горное плато, где она родилась, и город, где потеряла свободу, и корабль, унесший ее прочь, – все это сейчас там, в этой невозможной прорехе во времени и пространстве. На аналое – ожившая книга, полупрозрачные страницы которой перелистываются словно сами собой, и на страницах этих – загадочные, едва различимые письмена, таким мог быть утраченный ныне язык моей матери. Пречистая Дева на пороге своего роскошного дворца, своей спальни, принцесса, королева, выслушивающая известие, что она носит во чреве новую жизнь, – это Катерина. Моя мать.