как раз глаза у Элиса совсем не папины, а голубые, как у Сесилии, – но вовремя сообразил, что под «папой» имелся в виду не он, а Ларс Викнер.

– У человека не могут быть чьи-то глаза, – сказала Ракель. – У человека могут быть только его собственные глаза.

– Совершенно верно, детка, – произнесла Сесилия, с явным трудом выбираясь из машины. Почти всю дорогу она просидела молча.

Ингер удалось высвободить Элиса из автокресла, и она взяла его на руки, привычным движением придерживая головку и бормоча что-то в духе «у тебя колики, да-да эти колики», после чего повернулась к дочери и сказала:

– Вот ты кричала. Ты кричала так кричала. У меня несколько месяцев не было ни минуты покоя. Твоему отцу пришлось переселиться в больницу и ночевать в палате для дежурного врача, только там он мог выспаться. Дорогая, тебя как будто только что выпустили из лагеря для военнопленных. Иди наверх и немедленно ложись в кровать. Мартин, бери сумки. Ну-ка.

В холле стояли пылесосы и половые ведра. Хрустальная люстра в столовой была завёрнута в простыню, рояль тоже. У стен высились рулоны свёрнутых ковров. Мартин вскользь подумал о комнатных цветах – когда Ингер в доме, она заботится о них так самозабвенно, что в отсутствие тёщи они должны немедленно погибнуть.

Мартин и Сесилия застелили постель. Впервые за долгое время они делали что-то вместе.

– Нужно покормить Ракель, – сказала она, присаживаясь на край кровати. – А Элис вот-вот оправится после киднеппинга…

– Я всё устрою, – кивнул Мартин. Само пребывание вне радиуса потребностей младенца уже вселяло покой. А тёща, насколько он её знает, вскоре попытается запихнуть в их дочь гораздо больше сухарей и домашнего ежевичного джема, чем та способна съесть.

– Подгузники в красной сумке, а его одежда в рюкзаке… – сообщила Сесилия уже полусонным голосом, натягивая на себя одеяло.

В течение последующего часа Мартин получал подробнейший отчёт о делах и заботах семейства Викнер. Ларс приедет только через месяц, не может оставить работу. Ему очень многое нужно сделать, поскольку почти все его коллеги некомпетентны и/или тайные алкоголики. Петер взял летнюю подработку врача-стажёра и уже снискал благосклонность старшей медсестры. Вера уехала учить язык в Италию, где на неё очень быстро вышло модельное агентство, и она теперь должна сняться в рекламе какой-то модной марки одежды, Ингер забыла какой. Потом раздалось фырканье мопеда, и во двор въехал Эммануил Викнер с пакетами из супермаркета в люльке, уже через минуту он появился на кухне.

– Привет, – сказал он.

За последние пару лет Эммануил очень вытянулся и начал сутулиться, как бы извиняясь за новые сантиметры. Волосы собраны в конский хвост, он проколол одно ухо и обзавёлся серьгой. Всё это Мартин заметил ещё на присланной фотографии с выпускного, но, сопоставив нынешнего сгорбленного подростка с тем молодым человеком в костюме, Мартин сделал вывод, что на снимке Эммануил Викнер выглядит лучше, чем в жизни. Там он был совсем другим, с решительным подбородком и прямым взглядом. А в реальности складывалось впечатление, что ему всё время хочется спрятаться. У него подворачивались ноги, подрагивали руки, бегал взгляд. От него слегка несло по́том, а футболка с названием группы, которое Мартин явно слышал, но не помнил, в каком стиле они играют, была явно несвежей.

Из сада прибежала Ракель, обняла Эммануила и, посмотрев на его майку, спросила:

– Что означает «нирвана»?

– Это высшая цель буддизма, – серьёзно ответил ей дядя. – Это означает прекращение перерождений и постижение всего сущего.

– Ясно, – сказала Ракель без особого интереса. Вопросы о значении того или иного слова, как подозревал Мартин, Ракель задавала, чтобы собеседник понял, что она умеет читать и внимательно слушать.

– А ещё это американская рок-группа, которую не любит моя мама.

– Эммануил, ты не прав. Я их не «не люблю». Я просто не считаю их… так сказать, хорошими музыкантами. Я считаю, что они, как там они называются, не умеют петь. Я считаю, что у них нездоровое отношение к наркотикам.

– Мама опасается, что я могу пристраститься к дряни, – сказал Эммануил Ракели.

– Что такое дрянь?

– Это наркотик.

– Эммануил, я действительно не считаю… – начала Ингер, но её прервал истошный младенческий крик.

Они с облегчением удостоверились, что успокоительный репертуар Ингрид (покачать, попробовать покормить из бутылочки, поменять подгузник) неэффективен. Поначалу Элис вёл себя так тихо, что их, похоже, сначала заподозрили в преувеличении масштаба катастрофы.

– Я покатаю его в коляске, – сказал Мартин, – чтобы мы не мешали Сесилии.

Ингер уверяла, что в этом нет необходимости, она может сделать это сама. Мартин по инерции пытался настаивать.

– И как вы с ума не сошли, – сказал Эммануил, когда они скрылись из вида. – Честно говоря, я иногда задумываюсь, зачем люди вообще заводят детей. Это же постоянное балансирование на грани безумия.

– Всё не так страшно, – вздохнул Мартин.

– Полагаю, это эволюция, – сказал Эммануил. – Продолжение рода и так далее.

– Что такое эволюция? – спросила Ракель.

Сесилия проспала шестнадцать часов.

Мартин завтракал, когда услышал её шаги на лестнице.

– Где все? – Она была ещё в пижаме и направилась прямиком к кофеварке.

– Ракель с Эммануилом пошли на рыбалку. Твоя мама сделала из платка нечто вроде кенгурушника и привязала Элиса к себе.

– О боже.

– Но оказалось, что это неплохо работает. Он там висит, как мартышка. Она с ним в саду.

Несколько мгновений они, синхронно дыша, прислушивались, не кричит ли их сын. Было тихо.

– Ракель взяла спасательный жилет?

– По-моему, они собирались для начала подсечь лучепёрую щуку с мостка.

– Эммануил как-то действительно поймал щуку, – рассмеялась Сесилия. – Мама её сварила. Там было полно костей. На вкус отвратительно. Большое разочарование.

Целых пятнадцать минут они сидели вместе на кухне. Мартин поначалу не знал, что сказать, но Сесилию, похоже, удовлетворяло пролистывание газеты. Она отпустила какой-то комментарий о Руанде, попросила его передать сыр и снова замолчала.

Он вспомнил, что в начале знакомства отмечал все детали: все её родинки, веснушки, руки, порывистый жест, которым она как бы подчёркивала сказанное, то, как она прикусывала щеку, как запускала руки в свою шевелюру, и волосы торчали в разные стороны. За последний год она как будто застыла, как будто физической энергии ей хватало только на самое необходимое. Потом появилась Ингер в испачканных глиной сапогах и велела кормить малыша. Сесилия вышла в салон, чтобы ребёнок мог спокойно поесть.

* * *

За огромным столом в библиотеке Мартин писал письмо Густаву. Не очень большое, но на него ушло несколько часов, потому что четыре варианта пришлось забраковать.

Несколько месяцев из Лондона не было никаких известий.