– У меня получилось всего тридцать две.

– Но за проявленный в полях героизм ты всё равно получишь своего Дональда Дака.

* * *

Раньше Мартину казалось, что энергия Ингер Викнер направлялась преимущественно на бессмысленные хозяйственные действия: по-особому разложить на подносе печенье, убрать из букета увядший цветок. Теперь же все её безостановочные движения обрели стратегию и цель. Она вела себя как старшая медсестра в частном лечебном учреждении начала двадцатого века, причём остальному персоналу (Эммануилу и Ракель) она не могла поручить ничего хоть сколько-нибудь ответственного, более того – остальной персонал тоже требовал присмотра. Эммануил быстро забыл об обязанностях сиделки и вернулся к себе в комнату, окна которой были занавешены одеялами. Из-за закрытой двери доносился приглушённый рок. Посыпание сахаром финских булочек не вызывало у Ракели никакого энтузиазма, и при первой возможности она убегала из кухни. И вдобавок ко всему порвала в кустах ежевики матроску, в которую её переодела Ингер.

– Это же было винтажное платье! – взвыла бабушка при виде дыры. Лицо Ракели сморщилось, и она снова убежала. Мартин найдёт её не скоро – спящей за диваном.

И если Ингер находилась в нескольких местах одновременно, то присутствие в доме Сесилии было вообще незаметным. Наверху скрипели половицы. Вниз опускали поднос с недопитым холодным чаем и яичной скорлупой. Наверх относили вечерние газеты. На веранде обнаруживались кожаные туфли с заломленными задниками. Из спальни доносился её тихий голос, она сидела на кровати рядом с дочерью и держала на коленях книжку. Девочка не шевелилась, словно малейшее движение могло стать поводом для выдворения из комнаты.

Какое-то время казалось, что пребывание за городом никак не помогает его жене почувствовать себя лучше. В городе она хотя бы сохраняла минимум нормальности; теперь же любое занятие казалось ей непосильным. Она уклонялась от всех действий, предполагавших одновременное общение более чем с одним человеком. Кормление длилось вечность, после чего она выглядела усталой и как будто постаревшей. Тридцать минут с Ракелью требовали двух часов некрепкого сна. Лишь изредка выходя в сад, Сесилия передвигалась со стариковской медлительностью. Бо́льшую часть времени она дремала, либо в кресле Касторпа на веранде, либо у себя в комнате. Весь дом жил в ускоренном темпе – на кухне суета, что-то падает, Ракель бегает по траве, Эммануил заводит мопед, – но в прохладной полутёмной комнате Сесилии все движения замедлялись, а звуки становились тише.

Мартин осторожно присел на край кровати. Сесилия всегда была слишком уставшей, чтобы разговаривать, и он просто пересказывал ей все события дня: Ракель проплыла в озере пятьдесят метров после того, как он пообещал ей мороженое, Элис перевернулся на живот, что, по мнению Ингер, случилось «чрезвычайно рано». Он выпил её недопитый чай, доел бутерброд. И дорешал лежавший на тумбочке кроссворд.

– От Густава ничего не слышно? – спросила она как-то. Глаза закрыты, словно ей требовалось приложить усилие даже для того, чтобы сформулировать вопрос.

– Пока нет, но я написал ему всего неделю назад. Пересылка наверняка займёт время…

На самом деле прошло уже две недели, а почта задерживалась не дольше чем на пару дней.

Но Сесилия, удовлетворившись ответом, кивнула.

Однажды вечером, когда в доме ещё не зажгли свет, а небо приобрело насыщенно-синий и невозможный в городе оттенок, Мартин извлёк рукопись своего романа и со значением водрузил её на письменный стол.

За прошедшие годы magnum opus пережил ряд переименований. От Au revoir Antibes [198] (претенциозно) через «План X» (временно, не вдохновляет) и «Молодые годы» (ничего не говорит) – назад к непонятным и ускользающим «Сонатам ночи». Основная часть была написана в те годы, когда они с Сесилией и Густавом проводили лето в Антибе, время вспыхивало в памяти ярким солнцем, искрящимся морем, песком под ногами и веснушками на плечах Сесилии. Страниц, в общем, хватало, но он понятия не имел, что на этих страницах должно происходить. Он знал, какой эффект должен был произвести конец – конец должен был утяжелить повествование экзистенциально, выявить более мрачную траекторию оставшейся части романа, – но как это воплощать, он не знал.

Привлечь внимание молодостью он больше не может. Многообещающим молодым писателем он считался бы лет восемь-десять назад. Молодостью он может удивить, если в ближайшее время получит Нобелевскую премию или профессорскую должность, что маловероятно, поэтому возраст больше не козырь. Ульф Лундель дебютировал с «Джеком» в двадцать семь. Стиг Ларссон написал «Аутистов» в двадцать четыре. На момент выхода «Аттилы» Класу Эстергрену не исполнилось двадцати, а в двадцать четыре он издал «Джентльменов».

За письменным столом сидел Мартин Берг, тридцати двух лет от роду, и не знал, с чего начать.

* * *

В следующем месяце произошло два неожиданных события.

Первым стало появление на ведущей к дому аллее блестящего чёрного «сааба 900». Машина ехала на приличной скорости, из-под колёс разлеталась щебёнка – за рулём сидела Фредерика. Сесилия выбежала во двор с такой прытью, что потеряла шлёпанец, но со смехом запрыгала дальше на одной ноге, чтобы поскорей обнять Фредерику. Когда церемония приветствия и знакомства со всеми обитателями дома закончилась, Фредерика сообщила, что купила машину и проезжала мимо.

– Откуда ты узнала, что мы здесь? – спросил Мартин.

– Сесилия написала, – ответила Фредерика, как будто удивившись вопросу. Её высокие начёсы сменила короткая аккуратная стрижка с чёлкой, которая то и дело падала на глаза. Ни кожаной куртки, ни серебряных колец, ни полосатых брюк, ни ковбойских сапог – на ней были слаксы и лоферы.

– Может быть, кофе? – прокричала с веранды Ингер.

Пока они перекусывали, Мартин молчал, вертел в руках чашку, сворачивал салфетку. Да, Сесилия выглядела уставшей и изнурённой, но она улыбалась, а её жесты были быстрыми и энергичными. Если у неё едва хватало сил, чтобы прочесть газеты или дойти до озера, то когда она могла написать письмо Фредерике? Эта мысль раздражала его, пока он не понял, что она наверняка сделала это в первую неделю, когда он ещё находился в городе. Сесилии наверняка было одиноко в этой пещере горного короля, и она в отчаянии пыталась установить какой-нибудь контакт с внешним миром.

Обе женщины надолго скрылись в саду, и после прогулки Сесилия сидела гораздо ровнее.

Через несколько дней Мартин вошёл в ванную и увидел, что его обнажённая жена стрижёт волосы перед зеркалом. Он вспомнил, как она делала это одной синей летней ночью много лет назад. В раковине и на полу было полно волос.

– Давай я, – сказал он и взял у неё ножницы. И встав близко, так близко, что чувствовал