слышал Страффорд, чтобы его самого или его единоверцев именовали этим уничижительным прозвищем, выяснить происхождение которого ему так и не удалось.[9]

– Звучит так, будто вы знаете это на собственном опыте, – сказал он.

Хафнер покачал головой и хмуро улыбнулся:

– Я всегда следил за своим поведением. Церковь зорко приглядывает за медицинской профессией – мать, дитя и всё такое прочее, знаете ли, основа христианской семьи. За этим нужно приглядывать пуще всего. – На некоторое время он смолк, погрузившись в мысли. – Я ведь видел его однажды, архиепископа-то, – обернулся он к Страффорду. – Вот уж седой обмудок, скажу я вам. Вы когда-нибудь видели его во плоти? У него длинное худое лицо, бескровное и белое, как будто он много лет прожил в кромешной темноте. А уж глаза!.. «Доктор, я слышал, вы постоянный гость в Баллигласс-хаусе, – неспешно так говорит он мне своим вкрадчивым голосом. – А что же, неужели в приходе недостаточно католических семей, чтобы вы заботились об их здравии?» Поверьте, я тут же задумался, стоит ли мне паковать медицинскую сумку и искать практику за проливом. А ведь и не скажешь, чтобы я делал что-то, чтобы заслужить его гнев, помимо своей работы.

Страффорд кивнул. Ему не нравился этот тип, не нравилось его грубоватое веселье и досужая светская болтовня. Однако если уж на то пошло, в мире вообще имелось не так уж много людей, которые были бы Страффорду действительно симпатичны.

– Вы сказали, что приняли меня за чьего-то свояка, – пробормотал он. – О ком вы говорили?

Хафнер поджал губы и тихо присвистнул, чтобы показать, насколько он впечатлён:

– А из вашей памяти не ускользает ни одна мелочь, а? Как, вы сказали, вас зовут?

– Страффорд.

– Стаффорд?

– Нет. Стр-р-раффорд.

– А-а, извините. Что ж, я подумал, вы, вероятно, тот самый пресловутый Фредди Харбисон, брат госпожи Осборн, чьё имя никогда не произносится в этих стенах. Всегда на мели и отирается повсюду в поисках того, где бы чего прикарманить. Паршивая овца среди Харбисонов из Харбисон-холла – а в какой семье не без урода?

– Что же он сделал, чтобы заслужить такую скверную репутацию?

– О, о нём ходят самые разные истории. Сомнительные деловые авантюры, мелкие кражи, обрюхаченная любимая дочь того или иного старинного дворянского рода – ну вы знаете, как оно бывает. Конечно, всё это могут быть просто сплетни. Одно из главных удовольствий сельской жизни – возводить напраслину на соседей и наносить удары в спину тем, кто богаче и знатнее.

Страффорд снял с каминной полки несколько выцветшую фотографию в рамке – на ней был изображён более молодой и стройный полковник Осборн в мешковатых льняных брюках и джемпере для игры в крикет, стоящий на лужайке перед Баллигласс-хаусом и с несколько жестковатой, но тёплой отеческой улыбкой глядящий на детей: мальчика лет двенадцати или около того и девочку помладше; дети играли друг с дружкой: девочка взгромоздилась на миниатюрную тачку, а мальчик катил её по траве. Позади, на ступеньках дома, виднелась смутная, размытая женская фигура. На ней было светлое летнее платье по икры. Левая рука была поднята, похоже, не в знак приветствия, а скорее предупредительно, и хотя лицо затуманивала тень от букового дерева, благодаря подобной позе она выглядела то ли встревоженной, то ли рассерженной, то ли обуреваемой обоими этим чувствами одновременно. Странная сцена, подумал Страффорд. По какой-то причине фотография казалась постановочной, живой картиной, значение и смысл которой потускнели от времени, как и сам снимок. Видна была только одна ступня женщины в старомодной туфле с острым носком, которая так легко стояла на ступеньке, что казалось, будто она вот-вот взлетит в воздух, как фигура в тонком платье на полотне кого-нибудь из прерафаэлитов.

– Миссис Осборн-первая? – спросил Страффорд, поворачивая фотографию так, чтобы Хафнеру стало видно.

– Думаю, да, – сказал доктор, всматриваясь в призрачную фигуру женщины. – Я её не застал.

– Она умерла, я так понимаю?

– Да, умерла. Упала с лестницы и сломала позвоночник. – Он увидел удивлённый взгляд Страффорда. – Разве вы не знали? Трагическая история. Думаю, она прожила ещё несколько дней, а затем испустила дух. – Он сдвинул брови и всмотрелся в фотографию повнимательнее. – Судя по позе, выглядит она и правда хрупкой, не находите?

8

Доктор Хафнер поделился ещё несколькими обрывками расхожих сплетен – Страффорд понимал, что этот человек наверняка окажется слишком осторожен, чтобы выдавать семейные тайны, если только он в них посвящён, а он, будучи врачом, несомненно, что-то да знает, – и ушёл в дом в поисках своей пациентки.

Страффорд остался у камина. Пытаясь систематизировать факты дела, он имел обыкновение впадать в своего рода оцепенелый полутранс. Потом, придя в себя, едва ли помнил, какое направление приняли его размышления и каков был их результат. Всё, что оставалось, – это смутное шипящее свечение, похожее на мигание лампочки, которая вот-вот перегорит. Надо полагать, что, уйдя таким образом в себя, он, должно быть, к чему-то пришёл, должно быть, продвинулся как-то в направлении разгадки, даже если не знал, где это что-то находится и в чём вообще заключалось продвижение. Он как будто ненадолго засыпал и тотчас же погружался в некий мощный и вещий сон, все подробности которого блёкли в миг пробуждения, оставляя только ощущение, отблеск чего-то значительного.

Инспектор вышел в прихожую и примерил несколько пар резиновых сапог, стоящих под вешалкой, пока не обнаружил пару таких, которые пришлись ему хотя бы приблизительно впору. Затем надел пальто и шляпу, обмотал горло шарфом и вышел навстречу холодному белому свету зимнего дня.

Снегопад прекратился, но судя по набухшим в небе тучам, было ясно, что вскоре снега выпадет ещё больше.

Страффорд побродил вокруг дома, время от времени останавливаясь, чтобы сориентироваться на местности. В целом здание нуждалось в капитальном ремонте и восстановлении. Рамы на больших окнах сгнили, замазка осыпалась, а по стенам бежали трещины, в которых поселились побеги летней сирени, оголённые в это время года. Вытянув шею и взглянув наверх, он увидел, как провисли желоба, а выступающие края шиферной кровли растрескались и зазубрились под воздействием бесчисленных зимних бурь. Его захлестнула тёплая волна ностальгии. Только тому, кто, как он сам, родился и вырос в подобном месте, была ведома та особая, пронзительная нежность, которая охватывала его при виде печального зрелища такого упадка и обветшания. Бессильная ностальгия была проклятием его непрестанно тающей касты.

Инспектор подошёл к пожарной лестнице, которую видел ранее с той стороны стеклянной двери на первом этаже. Здесь внизу ржавчина разъела её гораздо сильнее, чем наверху, и он подивился тому,