— Давно мы всё же не виделись, — заметила она саркастически.

— Давно, — согласился Серёгин, — видимо, с 37-го года, Наташ. Может, это ещё и ты сопляков помогла засудить?

Давид Гаглоев / У неё такие глаза

Всё оказалось непохоже — и в первую очередь глаза.

Стройная блондинка, может, чуть старше тридцати. Красивая. Она смотрела понимающе и даже сочувственно. Чуть склоняла голову и иногда кивала, когда адвокат заводил про отсутствие резонов для содержания под стражей после окончания следствия. Про необходимость лечения для четверых из шести. Про отсутствие судимостей и хорошие характеристики.

У неё были слегка раскосые (и ещё чуть подчёркнутые стрелками) большие грустные глаза, по которым было ясно, что она сама тоже грустная из-за всего вот этого. Из-за того ада, что наколбасили прокурорские. Или губернаторские. Или чёрталысовские. Короче, те, которые тут за старших.

Никита даже себе не поверил. Думал, может, кажется. Может, выдумываешь себе, врёшь, лишь бы наскрести из-под ногтей какой-нибудь надежды. Но на первом перерыве и адвокаты начали шептаться: наконец-то она похожа на человека. А Никита подумал, что сегодня всё внезапно похоже на человеческое. При входе в суд не было обычного смертоубийства. Никаких тебе врак про ограниченное количество стульев в зале — пустили всех журналистов, которые просились, и даже кто-то из блогеров влез.

И с ходатайствами не прерывала.

И когда Давид сказал: «Я уже восемь месяцев сижу в тюрьме, отпустите меня домой. Зачем меня держать в тюрьме — это безумие!», она вздохнула и даже так губы подобрала: мол, какой абсурд, и правда. И объявила второй перерыв.

Никита пошёл в буфет. Там не было воды, только тархун. И он пил липкий зелёный тархун и думал: ну всё-таки у неё понимающие глаза. Она же даже соглашалась, что статья такая-то подразумевает, что держать больше в СИЗО не нужно.

И он шёл к залу с этой идиотской надеждой.

Стройная блондинка читала по бумажке 20 минут. Всё по-прежнему, ничего не поменяют, и Давида, у которого почернели пальцы, и остальных, сколько кого есть, обратно, без послаблений.

И все в зале молчат. И ты молчишь.

А потом все выходят.

Аслан

Владивостоки

Когда-то он любил этот город. После кошачье-облезлого Ачинска он казался ему безбрежным, космическим. Вечерние огни города горели звёздным пламенем, его мосты были переброшены между созвездиями. В его глубине медленно кружили планеты со своими чуждыми цивилизациями.

Аслан разглядывал людей в маршрутках, придумывая им в этом космосе траекторию. Женщина в красной куртке была звёздной сестрой, укладывающей горожан в анабиоз и снова вынимающей одного за другим из темноты. Пожилой мужик со слегка подрагивающей рукой — ветераном галактических сражений. По утрам он выходит из подъезда во двор и долго всматривается в то место, где должна быть Вуаль Персея, — там его флотилия разбила центаврийские орды. Озирающийся по сторонам мальчик лет десяти наверняка отбился от остальной группы свободного поиска. Сейчас он достанет из-за пазухи коммуникатор и позовёт старших — смотреть, как огни утекают в большую реку.

У этого города было впереди огромное яркое будущее. Его трубы дымили не просто так, а чтобы отдать людям циклопические тракторы, гигантские ракеты, тонны алюминия, которые сразу же превратятся в самолёты, быстролёты, космолёты. И завод медпрепаратов был здесь не просто так — он готовил средства для безболезненного покорения новых пространств. И завод холодильников. И телевизорный.

Всё здесь было не случайно, всё имело цель и смысл. И даже обходя стороной кусок апокалиптического трупа промзоны, Аслан фантазировал, что из её смерти вот-вот прорастёт новое производство. Может быть, автобусов — а то старые «Маны» уж очень сильно коптят. Или каких-нибудь компьютерных штуковин. А может, и вовсе стратегических бомбардировщиков.

Всё имело смысл, но зачем в этом городе был Аслан? Он долгое время не знал. А пока не догадался, перебирал самое разное: носил невкусную пиццу, стоял за прилавком на Центральном рынке рядом с крикливой тувинкой Альбиной, строил совершенно невозможные дома под античный шик, возил китайского торговца.

Потом он наконец сообразил. Он — небесный механик. И словно бы в издёвку будущее подкинуло его в автосервис на улице Шахтёров.

Аслан сначала даже не хотел, но потом решил посмотреть. И ему неожиданно понравилось. И потому что это был толковый честный сервис, где хозяин только совсем немного мухлюет с деньгами. И потому что мужики подобрались малопьющие и неразговорчивые — какие и должны быть. И потому что оставалось ещё много времени, когда что-то можно было клепать для себя. Для соседей. Для своих, когда свои найдутся.

Аслан выдохнул и зажил спокойно. Через пару лет у него появилась семья, потом сын. Он стал известным мастером, к нему даже приезжали специально: спрашивали хозяина — ваш чечен-то возьмётся? Аслан не обижался. Почти. Для местных все чечены. Все азеры. Все китайцы. Скажешь им — осетин, разве они поймут?

Он жил нормально, совсем не так, как отец. И это было хорошо. Не прямо сейчас хорошо, а вообще — если посмотреть на жизнь Аслана из космоса. Он иногда смотрел.

Он бы и дальше так жил, если бы город не надорвался. Наверное, он рассыпа́лся постепенно, а может — Аслан теперь иногда мучил себя этой мыслью — город сразу был злой дырой? Может, он только притворялся звёздной гаванью, чтобы подпустить таких дурачков, как Аслан, поближе, да сразу и причмокнуть?

Вряд ли. Просто испортился. Скис. Забродил. Надо было почувствовать вкус и уйти. Убежать. А он медлил.

И город забрал Давида.

Сын сказал:

— Никогда не звони, понял?!

Он это не серьёзно, подумал Аслан, и протянул руку — похлопать Давида по плечу.

А Давид с размаху влепил ему в челюсть.

— Зачем ты это делаешь? — спросил потрясённый Аслан, утирая кровь.

А Давид не слушал. Давид ушёл.

Так пришлось учиться жить без сына, без жены. Без всех — потому что все на свете сразу выключились, потеряли резкость. Аслан уехал в Солонцы. Пил. Изматывал себя походами в гору и обратно. Просто так, просто чтобы не на одном месте. Плакал, глядя на небо и бормоча почему-то строчки из советских мультфильмов. Про попугаев.

Он примирился с тем, что го́рода больше не будет, только через два года. Когда вспомнил про своего отца. И всё равно не пошёл