Мне говорят:

— Вы кто — Гамлет или Моцарт? (То есть драматический или музыкальный артист?)

Я говорю:

— Наверное, Гамлет.

— Сейчас с вами поговорят тут. Юра, поговори.

И вышел какой-то заросший человек ко мне. И спрашивает:

— Ну, а где вы раньше работали?

— Я в Москве работал.

— А знаете такую актрису Малого театра — Гельцер?

— Так это же балерина.

Вот такие дурацкие вопросы задавали. Я понял, что Заросший меня прощупывает.

— Ну, а кем вы работали?

— Я был ученым секретарем в театре Мейерхольда.

— Ну вот, до этого вы мне правду говорили, а теперь наврали, потому что ученым секретарем у Мейерхольда был мой большой друг Леня Варпаховский.

— Я и есть Леня Варпаховский. А вы кто?

— А я — Юра Кольцов.

Мы друг друга не узнали. Юра тоже был заключенный. (Его так били и мучили на допросах, что он «признался», что работает на кардинала Ришелье. У него так в деле и написано: «Шпион кардинала Ришелье»… На полном серьезе.) И он встал молча и принес мне буханку хлеба. И меня забрали с заворотом кишок…»

Начало театральной карьеры

Отец был дальтоник. Его посылали собирать ягоды. Надо было каждый вечер принести два ведра. А он не мог отличить ягоды от листьев. И то, что для других заключенных было относительно легким трудом, для него были муки мученические.

Начиналось же мучение в шесть утра, когда (стучали «блям-блям» по балке) выводили на работу и лагерный оркестр исполнял какой-то радостный марш — все играли в разных тональностях. Это слушать было невозможно. Какофония! И отец — у него же прекрасное консерваторское образование! — пошел к начальнику и сказал: «Давайте я напишу так, чтобы это хоть звучало». А тот: «Ты от работы отлыниваешь? Ну ладно. На тебе двое суток». Отец перевел это все в одну тональность. И оркестр заиграл, зазвучал. И начальство доверило ему готовить концерт к празднику Октябрьской революции.

Отец стал собирать по лагерю артистов. Погибал один скрипач — он ему собственноручно сделал скрипку: у лошади из хвоста надергал волос. Только очень боялся, что лошадь его лягнет. Смычок, правда, был дугой, и дальше первого ряда не слышно было. Но все равно это была Скрипка. И человек тот ожил и выжил.

Он собрал всех, кто хоть что-то мог «изобразить»… Кто-то бил чечетку, кто-то читал стихи… Один молодой журналист из Харькова написал в стихах композицию «Днепр бушует» об освобождении от немцев города Киева. Ему кто-то шепнул, что к празднику освободят Киев. И папа ее поставил. И вот их везут на концерт, а Киев не освобожден. Журналист заволновался: «Нас же расстреляют!» Тогда они стали на ходу все переделывать. Началась торжественная часть, а они все еще судорожно переделывают… Недруг в конце торжественной части вышел человек и объявил: «Только что получено сообщение, что доблестные войска Красной Армии освободили город Киев! Начинаем художественную часть!»

Отец быстро вернул композицию «Днепр бушует» в «освобожденное» русло. Это был самый большой его успех! Ему после этого дали театр. Магаданский. Он ставил спектакли. Массу спектаклей.

Травиата

Когда папа стал работать режиссером в театре, ему предложили поставить «Травиату».

— Как же можно поставить «Травиату» без хора?! — пытался объяснить отец лагерному начальству.

— Не волнуйся, скоро в наш лагерь доставят эстонский хор в полном составе, — «успокоили» они его.

Ему нагнали разных артистов и артисток — из лагерных и вольных.

Как-то он шел по фойе, а мама стояла у колонны и пела: «Я гибну как роза…» Он шел-шел, остановился, сел на банкетку, потом вернулся и сказал: «Вы знаете, я ведь давно не слышал шелеста листьев, пения птиц. Ваш голос вернул меня к жизни. Я верю, что искусство и любовь вывезут человека в любой ситуации». Мама и папа познакомились…

Он стал репетировать «Травиату» с артистами и заключенными. Заключенных водили утром под конвоем на репетицию, потом — под конвоем в лагерь. Потом — на спектакль. И отец влюбился безумно в маму. У них было много конфликтов, потому что она всегда была дебелая, пышная. А он был прогрессивный режиссер, ученик Мейерхольда: если гибнешь от чахотки — обязана светиться… А еще он оркестр поставил за ее спиной. Мама сказала, что «в этой сумасшедшей опере, где я не вижу дирижера, не буду петь». А он сказал, что «если вы так будете выглядеть, чахоточная Травиата, то я вообще повешусь». У них был огромный успех. И папа заявил маме: «Знаешь, Дуся, я написал начальнице лагеря письмо, как Вольтер Екатерине Второй. О нашей любви». Мама ахнула: «Идиот!!! Теперь нас вообще уничтожат!» И была права. Их поставили перед всем лагерем, заключенных посадили на корточки. И объявили о моральном разложении певицы Зискинд и режиссера Варпаховского.

Потом отца послали в какой-то лагерь, в котором мало кто выживал. Слава Богу, он не доехал: полетели шарикоподшипники в машине. Его подобрали актеры и из сломавшейся машины срочно засунули, спрятали в больницу — так он и спасся.

А маму посадили в карцер. У нее началась какая-то жуткая болезнь — ее всю свело. Тогда ее выпустили и отправили в пошивочный цех. Их разлучили, и для нее наступил конец света.

Но однажды — женщин вели в лагерь в шестидесятиградусный мороз и какой-то идиот конвоир все издевался, заставляя их разобраться по пять (женщин было тринадцать), — мама вдруг услышала, как кто-то поет: «Покинем мы край, где так страдали…» Она подумала, что это радио. И тут увидела, что у забора, подняв воротник, спиной к разводу стоит папа. «И я поняла, что его вернули». Он проводил ее до ворот женского лагеря. «Я заснула счастливой. Он жив».

Донос на «Реквием»

Отец сделал концерт с использованием лубка. В одном из номеров женщину играл мужчина.

Вадим К., певец — он к этому времени жил в Магадане на вольном поселении — написал донос: что лубок — это издевательство над советской деревней. А прозвучавший в этом концерте «Реквием» Моцарта преподнес в «органы»… как сигнал для Америки к войне против Страны Советов. А это уже — военный трибунал. И мама собирала для отца документы — когда и где использовался «Реквием», что это передовое классическое произведение, а лубок — это история России… А папа сказал на суде, что он работает на нормального зрителя, а не на педерастов (певец имел определенную ориентацию). И военный трибунал его оправдал. Это был редкий случай! Хотя в одиночке год продержали. А несколько человек, они по другому делу проходили, по вине К. получили десять лет. К. очень многих посадил. Поэтому и не возвращался с Колымы. У него совесть была нечиста.

После этой одиночки родилась я. Пришел, увидел и… родил.