— Русский язык такой богатый. А я человек бедный.

Вопрос об акценте был снят.

Как ни странно, против Фрунзика, своего актера, стал возражать Георгий Николаевич, мотивируя тем, что негоже показывать южного гражданина СССР, как сегодня говорят, лицо кавказской национальности, в таком неприглядном виде: тут у него жена русская, тут у него любовница… А подтекст был такой: большой русский брат не может обижать маленького армянского. Но генеральный «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов внимательно посмотрел на Данелия своими полуприкрытыми глазами, хитро улыбнулся и вдруг сказал:

— А что в этом плохого?..

Тема была закрыта. Фрунзика утвердили.

Режиссера Юлия Райзмана в его семидесятилетний юбилей представили к званию Героя Социалистического Труда — ГЕРТРУДЕ. Юбилей приближается, а в ЦК все никак не утверждают… Тогда Сизов пошел на прием к Высокому Начальству. Высокое Начальство объясняет свою позицию: не положено — моральный облик! — у Райзмана есть любовница! Сизов не растерялся и говорит: если у человека в семьдесят лет есть любовница, ему тем более надо давать Героя Труда! Высокое Начальство рассмеялось и подписало.

Фрунзе Мушегович был человеком очень талантливым, требовательным к себе и очень серьезным художником. В одном интервью он признавался, что за роль берется, только если в ней есть «что-то глубокое для души».

Фрунзик хорошо знал историю родной Армении. Расхожий армянский тост «Тсава танэм» — «Возьму твою боль» — стал для меня после общения с Фрунзиком осязаемым символом человечности, рожденным на его горькой и прекрасной земле. При внешней простоте и детскости, при кажущейся наивности и радостном раблезианстве, Фрунзик был тонким знатоком поэзии и литературы. И не только армянской, но и русской. И мировой. Не случайно он взялся ставить «На дне» М. Горького как театральный режиссер. Его обожала Армения. Его любила вся зрительская Страна Советов.

Может быть, люби они меньше — он жил бы дольше… Вся армянская диаспора Москвы хотела непременно выпить со своим земляком, когда он появлялся в столице… На следующий день после таких встреч сниматься Фрунзик не мог: дрожали руки, пот лился градом, глаза становились тусклыми и затравленными.

Он жил в той же «мосфильмовской» гостинице, что и я. По вечерам спускался в маленький гостиничный ресторанчик поужинать. Тут же налетали люди с бутылками и рюмками. Несколько раз я бросалась «на амбразуру», защищая Фрунзика. Порой нагло изымала водку, предназначенную для него. А приходилось и просто выпивать ее за его здоровье вместо него — для его здоровья.

Уверена, если бы Фрунзик мог защищать себя сам, он был бы с нами до сих пор.

Была еще одна «проблема» в работе с этим замечательным актером: что бы он ни делал, он был изначально смешон. Иногда настолько, что группа не могла работать. Я говорю: «Мотор!» — и из-под одеяла рядом с Галей Польских должен появиться заспанный Борюся. Но из-под одеяла — долго, гнусаво и абсолютно самостоятельно — выползает легендарный нос Фрунзика, а уж потом остальное тело. «Колется» Галя Польских, за нею вся группа. Я кричу: «Стоп!» Следующий дубль — то же самое. Группа отворачивается к стене, чтоб Галя не видела наши лица. Ничего не помогает. У всех истерика. Галя сползает на пол. За нею вся группа. Тринадцать дублей. Только когда уже челюсти свело от смеха, когда были выплаканы все смешливые слезы, дубль удалось «за-фотографировать».

— У тебя же гордый профиль, — говорила ему новая зазноба.

Фрунзик отвечал:

— В профиль я себя не вижу. Может, он и гордый.

Он очень не любил дубли. Мы же с оператором, страхуясь, снимали обязательно два-три дубля (советская пленка — самая ненадежная пленка в мире — могла в любом месте дать брак). Лишь в одной сцене Мкртчян был неумолим к себе и требователен к нам — в сцене прихода его героя к новой молодой жене. Сцена заканчивалась долгим поцелуем… Он искал «вариант» поцелуя… На седьмом дубле запротестовала его партнерша Анна Варпаховская, сославшись на то, что ее «домашний» муж может ее не понять… В монтаже я немножко подрезала долгий и страстный поцелуй — чтоб сохранить семью…

Бусы с колокольчиками

Труднее всего было с актрисой на роль разлучницы Лизы, которая уводит Бориса Ивановича (Фрунзика). Второй режиссер Г. даже предложил вымарать эту роль из сценария. (Бердяев ему, что ли, во сне нашептал?)

Я видела Лизу всю в рюшках и тортиках, милую в своей нахальности. По-своему обаятельную. Но что-то в ней должно было раздражать. Я искала большие металлические бусы, которые бы звенели при каждом движении, заставляли бы вздрагивать, жили бы своей взвинченно-нервной жизнью..

Аню Варпаховскую, актрису Театра Станиславского, выбрала по картотеке. Стала рассказывать о своем ощущении Лизы. Обмолвилась о бусах. Аня рассмеялась:

— А у меня есть такие — с колокольчиками.

Лиза была найдена.

В начале съемок Аня вышла замуж за прекрасного человека Володю Колерова. А когда фильм был закончен, у нее родился мальчик Леня. И весь роддом бегал смотреть, не похож ли Леня на Фрунзика. Так велика вера зрителей в истинность кинопленочной жизни.

С Аней мы дружим до сих пор, хотя она и живет в Канаде. Как-то вместе встречали Новый год на их даче в канадских Альпах — в тихой, сытой и благополучной стране. Недавно Аня приезжала ко мне, чтоб сняться в сериале «Идеальная пара». Успела пожить «как люди» Анина мама Дуся Зискинд. Анин папа — Леонид Варпаховский — умер гораздо раньше.

История Аниной жизни — особая. Она — дитя Колымы.

Дуся Зискинд была певицей, а Леонид Варпаховский — театральным режиссером. Дуся попала на Колыму как жена врага народа, а Леонида осудили за то, что был ученым секретарем в театре Мейерхольда. Они случайно встретились на Колыме, познакомились, полюбили друг друга. От этой любви родилась Анна.

Я мечтаю (у меня много неосуществленных и, боюсь, уже неосуществимых мечт — жизни не хватит) сделать фильм «Колыма — любовь моя». О том, как молодые и красивые люди жили, смеялись и любили под дулами надзирателей на вечной мерзлоте.

Вот несколько отрывков из ненаписанного сценария (я записала их так, как услышала от Анны).

Встреча Варпаховского с Юрием Кольцовым

Очень хорошо помню один папин рассказ.

«Когда мужчина переставал бриться и бережливо есть, то ему оставалось недели две. У меня настал такой этап… Я перестал за собой следить и пайку хлеба не делил на три части, а съедал сразу, потому что не мог сдержаться. А это уже конец. И тут я узнал, что приехала какая-то культбригада из заключенных и расположилась за пределами лагеря. Выйти к ним нельзя, потому что стреляют без предупреждения. Но мне было уже настолько все равно, что я пошел. Я шел с такой безразличной уверенностью, что меня не остановили и не выстрелили. Открыл двери. Там сидели люди и пили — у них была горячая вода в кружках, буханки хлеба и они… курили! Мне это показалось пиром… Это были артисты, культбригада, которая приехала «развлекать» надзирателей и заключенных. Я пришел к ним наниматься — худой, согнутый, руки волочились по земле — я же на лесоповале работал…