– Какую Сидратку?

– Неужели не помните Сидратку? Они жили у станции. Сестра старшая у неё была очень красивая, а сама Сидратка косоглазая, тощая и на лицо страшная. Хотя и добрая.

– И что?

– И вот приехали сваты из Хасавьюрта, засватали старшую сестру. Ту, которая красавица. А в день свадьбы мама невесты вместо старшей дочери подсунула Сидратку, потому что иначе бы никто её не взял. Под фатой не разобрались, не заметили.

– А потом что? Назад прислали?

– Нет, оставили в Хасавьюрте. Свекровь над ней пять лет издевалась, пока Сидратка ей внука не родила. Она же добрая была, в конце концов к ней привыкли, полюбили. Говорят, муж её, как королеву, на руках теперь носит.

– Вот видишь, – заулыбалась я, – хороший конец.

– А вообще, – серьёзно заговорила Аида, – у людей такие проблемы, не дай Аллах. По сравнению с этим твоя вообще ни слезинки не стоит.

– Ничего себе, Аида! У меня разрушена жизнь.

– Перестань, да, Амишка, лучше вспомни про Зарипат.

Я, конечно, стала вытягивать сплетни про Зарипат. В прошлом она была известной в посёлке певицей, довольно разнузданной в поведении. Могла задержаться в городе, в ресторане, уехать из ресторана с мужчиной-поклонником, но голос у Зарипат был настоящий, и люди его ценили. Несколько лет назад эта певица вышла за соблюдающего мусульманина, который запретил ей петь, выступать и даже слушать музыку. Сменила декольтированные платья на балахон, родила друг за другом нескольких детей и совсем затихла.

– Ты не знаешь? – удивилась Аида. – У Зарипат обнаружили рак, и она сейчас в больнице, уже в предсмертном состоянии.

– А муж?

– Мужа сразу после твоего отъезда посадили за экстремизм.

– Ах да, мне же мама рассказывала.

– Ну вот, он теперь в тюрьме, а она умирает. Так детей жалко, ама-а-ан. Но это ещё не всё. Пару дней назад несчастная такое отчебучила! Весь посёлок обсуждает.

– Что она могла сделать?

– Позвала к себе своего брата, который тоже музыкант, концерты в городе даёт, ты знаешь.

– Конечно.

– Муж запрещал Зарипат с ним общаться. И вот пришёл к ней в больницу брат, и она ему говорит еле-еле слышным голосом: знаю, что умру, исполни перед смертью моё желание.

– Какое желание?

– Она захотела спеть! Брат принёс инструменты, записывающую технику, всё настроил прямо в палате, и Зарипат как начнёт петь! У меня сейчас записи нет, но мне мой Мага давал слушать. Я тебе по блутузу пришлю. Патя-я-я, ты бы знала, как она поёт! Лучше, чем здоровая! Даже поверить трудно, что вот-вот на тот свет попадёт. Как будто Аллах силы ей в лёгкие вложил, отвечаю!

Хлопнула дверь. Вернулась мама Амишки.

– Я сделаю вид, что сплю, – заволновалась наша подружка, растирая солёную морось по лицу и отворачиваясь к стенке, – а то мама заметит, что я снова плакала.

Мы утешили её напоследок и оставили валяться в оцепенении. А потом долго прощались с Аидой у ворот, вздыхая и поцокивая языками. Поохали над внезапным озарением Зарипат. Попытались вспомнить, но так и не вспомнили уродливую Сидратку. Возможно, Амишка её придумала или с кем-то перепутала.

– Ну, дай Аллах, чтобы у этой дурочки всё нормально сложилось, – в который раз взмолилась Аида. – И ты тоже, Патя, давай уже, выходи замуж. У меня, видишь, третий растёт, а ты… В Москве никого не найдёшь, зря тебя туда на год отправили. Лучше ответь, кто тебе из наших поселковых нравится?

– Не знаю, – залепетала я. – Мне какой-то Тимур пишет, говорит, он отсюда, но я его не помню.

– Что за Тимур? – оживилась Аида.

– Активист. В партиях каких-то состоит, в ассоциациях.

– А-а-а, – закивала платком-тюрбаном одноклассница, – знаю. Он так много слов использует, так зажигательно выступает, вот на днях у них в клубе будет какое-то собрание. Всё, Патюля, наряжайся и приходи туда обязательно. Только не в этом платье. Поищи что-нибудь красивое, у тебя же есть синее с блёстками. И я тоже, если ребёнок заснёт, забегу, хочу на вас посмотреть.

Она подмигнула. Я уже жалела, что призналась Аиде. Она, конечно, начнёт трепаться, расскажет дома и по соседству. А ведь могло ещё оказаться, что этот Тимур – никчёмный пустослов. Но на собрание я и без Аидиных напутствий решила сходить. Хотя бы для развлечения.

Мы распрощались, а дома мама встретила меня в ожидаемом возбуждении:

– Где ты была? Заходила к Аиде? А жена Магомедова мне уже позвонила, рассказала, что дети под впечатлением, что сыну ты очень понравилась!

– Мама, он всё время молчал, – отмахнулась я.

– Опять! Опять придирки. Принца ей подавай! – рассердилась мама. – Скоро на тебя даже старики не посмотрят! А через три-четыре года ты уже не сможешь иметь детей, как Люся!

– С чего ты взяла?

Но мама только трагично махнула рукой и скрылась в глубине дома. К своим жёлтостраничным детективам. Я помедлила и пошла искать папу или бабушку. Они прятались, словно улитки, в зашпаклёванные стены дома.

Дом у центральной городской площади, где проживали Шаховы, оказался выбеленной, спрятанной в дебрях сарайчиков и гаражей шестиэтажкой. Под дуплистой акацией, то и дело ронявшей с веток гремящие бобами коробочки, дети в разноцветных футболках играли в «девять камушков». Расчертили на асфальте разделённый на части квадрат, как для крестиков-ноликов, и с гвалтом возводили в самом центре квадрата башенку из камней. Проходя мимо сидящих на корточках маленьких игроков, Марат пытался вспомнить правила, но всплывали только обрывки: Русик-гвоздь стоит с одной стороны рассыпанной башни и целится в Марата мячом, а тот спешно раскладывает камушки по отсекам, пока противник его не «засалил».

Ступени в подъезде стелились мягко и полого, а на дверях кое-где по старинке висели прибитые гвоздями таблички: «Проф. Омаров Г. Г.», «Инженер Исаев М. А.»… Мать, накинувшая по случаю печального визита длинную сетчатую шаль, – они шли, как и договорились, засвидетельствовать своё сочувствие по поводу усопшего дяди Шахова, – поднималась вслед, цепляясь за перила и продолжая инструктировать:

– Запомни, девочку зовут Сабрина, не перепутай.

Дверь открыла жена Шахова, сухая и короткостриженая, кивнула изучающе Марату, поцеловалась с шепчущей соболезнующие слова матерью и указала на тапочки. В небольшой прихожей, заставленной деревянными этажерками с медицинскими справочниками, висело несколько чёрно-белых фотопортретов. С одного из них на Марата подозрительно щурился крупный бородатый мужчина в шляпе и щегольском костюме с бутоньеркой. Это был покойный отец Шахова, директор музыкального театра, собиратель народных мотивов, ловелас и большой мясоед.

Он довольно часто пропадал в экспедициях в поисках неизвестных мелодий, путешествуя вместе с фонографическими валиками, звукозаписывающими устройствами, стопками блокнотов и связками сушёной горской колбасы. Каждый день, согласно молве, Шахов-старший съедал по одной бараньей голове, а в случае счастливой премьеры – ещё и варёную требуху, которую ему готовили прямо в театре, в специально устроенной кухоньке. Шахов-сын с негодованием отвергал эти байки и утверждал, что отец при жизни страдал гастритом и даже при всём желании не способен был переварить так много бараньих голов.