Впрочем, она и сама вступила в скандальную перепалку с полумальчиками в пиджаках. Обозвала их модными бездельниками и нарывом на теле родины. Православный Кичин её поддержал и как-то обидно намекнул на их женоподобность. Мужчина с лысой макушкой и хвостиком, ратовавший весь вечер за ценности свободы и гуманизма, кинулся за это на Кичина с воплями «Паскуда!» и «Варвар!». Замешалась драка, спиритическое блюдо разбилось вдребезги. Артур залез под кухонный стол и рыдал как помешанный, я так и не разобралась из-за чего. В общем, мысли о дачной поездке смущали.

Ну а в посёлке было знойно и пыльно. Не успела я переодеться с дороги, как меня заставили выбивать на солнце подушки и чистить ковры удушливо пахнущим керосином. Мама всегда нагружала меня хозяйственной работой после долгой разлуки, пытаясь восполнить всё пропущенное и недоделанное.

Папа по обыкновению чинил молочный сепаратор и молчал. Всемогущий Халилбек, у которого он трудился механиком, теперь сидел в тюрьме, таившейся на окраине посёлка и пугавшей окрестную детвору. Папа никак не мог с этим свыкнуться. Он всегда гордился тем, что Халилбек ему доверяет и даже иногда снисходит до беседы. Во время истории с дурачком Адиком, которого Халилбек сбил на своём джипе, папа проходил как свидетель, потому что время от времени чинил и хорошо знал злосчастный автомобиль. Ответчик был быстро оправдан, а папа получил вознаграждение.

Накеросинив ковры, я сидела на тахте рядом со спящей бабушкой и прислушивалась к тиканью часов. Папа куда-то смылся. Мама заперлась в спальне со стопкой потрёпанных детективов. Соседки считали её лентяйкой. Она редко отрывалась от незатейливого чтения, всё время жаловалась на головную боль и заговаривала с папой, только когда нужда припирала.

Когда-то маме вдолбили в голову, что она из хорошего рода: её прадед был первым землемером района, отец заведовал типографией, все отдалённые предки рубились в известных сражениях, имена этих предков, звучащие на слух, как скрежет и треск крошащегося металла, прославлялись в народных песнях. За папу она, по собственным словам, идти не хотела и как будто за него краснела. В минуты особенного раздражения, когда тот её не слышал, мама выплёвывала с невыразимой горечью «сын чабана!» – и брезгливо поджимала бледные губы. Папа чувствовал мамино, ею же выдуманное превосходство, переживал, что жена стыдится звать в гости бывших подруг, но всё прощал то ли по лени, то ли по добродушию.

Теперь у мамы появились новые напасти – гарпия Люся, отнявшая любимого сына, и моё затянувшееся девичество. Я даже подозревала, что, отправляя меня в Москву, мама надеялась на чудо. Бесплодная Люся не выдержит моего назойливого присутствия и сбежит, а я наконец найду в большом городе подходящего мужа. Но не дождавшись ни того ни другого, совсем ушла в хандру. Распухшие от сырости, зачитанные детективы и мокрая марля, сложенная на лбу, остались единственным спасением.

Бабушка спала, надвинув белый платок на глаза и зажав в правой руке янтарные чётки. Мой папа был её сыном. В тяжёлом сундуке в дальней комнате она до сих пор хранила его старую соску – розовую, как свиная кожа, резинку, похожую на цилиндр с холмиком. В этом же сундуке плесневели обсыпанные лавровыми листочками, бывшие когда-то драгоценными, а теперь никому не нужные ткани. Бабушка уверяла, что это моё приданое.

Никто не находил её древней старухой, но мир, в котором она витала, абсолютно не вязался с нашим. В том мире люди всё ещё жили в высокогорных замках с плоскими крышами, делили поля и сенокосы строго по вековым правилам, отправляли молодёжь к побеждённым соседям попировать за их счёт, требовали после случавшихся убийств очистительной присяги от сорока человек, взыскивали штрафы зерновыми мерками, медными котлами, быками и овцами. Воспоминания эти ускользали в какую-то совершенную глубь веков, и совсем не верилось, что она успела застать ту странную жизнь самолично.

Бабушка была родом с горного склона, на котором издавна по единым законам жили союзники из двадцати пяти сёл. У подножия склона бурлила река, и бабушкины истории то и дело вертелись вокруг большого моста, переброшенного жителями через неё. Мост положено было охранять всем мужчинам союза по очереди, и бабушкин дядя, отказавшийся как-то из упрямства от этой важной обязанности, поплатился за своеволие шалью. Шали, судя по бабушкиным высоко взметнувшимся во время рассказа бровям, имели в ту пору огромную цену.

Что уж говорить о человеке, виновном в поджоге моста. Его изгоняли из общества, а с изгнанником и его имуществом можно было творить что угодно. Правда, как-то нашёлся в их обществе мельник, решивший переселиться со всей семьёй по собственному желанию, дело было уже при советской власти. За этот поступок по местным законам всё мельниково добро осталось жителям склона, и тот уехал ни с чем.

Глашатаи в бабушкиных воспоминаниях карабкались на минареты и объявляли время посева и сбора, а того, кто пробирался на поле и начинал жать или сеять раньше срока, особнячком, неизменно карали. Даже за гроздь винограда, сорванную раньше времени, взимали пеню и подвергали нетерпеливых отчаянным насмешкам и суровым штрафам. Как-то у бабушкиных соседей специальный дозор нашёл во дворе виноградные косточки за несколько дней до всеобщего праздничного сбора, сопровождавшегося обычно шуточками, весельем, раздачей плодов беднякам, муталимам[12], пришлецам и тем, кто сам не держал садов. За нарушение запрета у соседей изъяли корову, а главного наглеца, покусившегося на гроздь, с перемазанным сажей лицом катали по селу на осле.

– Зачем же такая строгость? Почему вам запрещалось ходить на собственные поля, когда заблагорассудится? – беспрестанно теребила я бабушку.

– Какой же это был бы порядок? – восклицала та на родном языке. – Если бы каждый работал наперекор полевым исполнителям, то дела пошли бы наперекосяк у всего союза.

Но моя любимая история была о прелюбодеях. Убийцу прощали лишь тогда, когда ему удавалось застигнуть негодяев вдвоём, в порочном переплетении. Но когда разъярённый мститель ловил и убивал только мужчину или одну только женщину по отдельности, это каралось уплатой тридцати коров наследникам павших, одного отборного быка сельчанам и штрафа всему союзу. Всё это взималось в течение трёх дней с момента преступления.

Бабушка как-то призналась нехотя, что в отрочестве приметила прелюбодеев на общинном лугу и немедля сообщила мужу разгульницы. Муж застал и убил обоих любовников в нашёптанном бабушкой месте, и ему за это по праву ничего не было. А через пару лет он взял себе новую благоверную – подросшую бабушку.

Я вытряхивала из неё по крупицам всё, что осталось в старческой памяти от событий свадебной недели. Бабушкины отец с братьями в день свадьбы исчезли и не возвращались домой до конца торжеств, как будто чувствуя неловкость и неудобство. Кроме музыкантов и певцов гостей развлекали шут в козлиной маске, канатоходцы и ряженые. Шут чего только не выделывал! То переодевался в женскую одежду и корчил из себя беременного, то пародировал жениха и подшучивал над гостями.